Шуре было плохо. Очень плохо. Балаганов полагал, что в этом виноват, несомненно, вчерашний "Бэмби". А что еще? Ну не пиво же утреннее, тоже вчерашнее. Тем более, что оно было на удивление хорошим. Вобщем, однозначно "Бэмби". И вот теперь голова гудит, не выдерживая паров алкоголя, во рту мерзко, руки дрожат, да и на ноги встать сложно.
На самом деле, фамилия у него, конечно, была другой. "Шура Балаганов" его звали только в Сайгоне, питерском оплоте неформалов.
Сам он себя к ним не относил, но так как у хиппи всегда можно было разжиться чем-то горящим для поддержания общего тонуса, Сайгон стал для него вторым домом. Вернее, даже первым, так как своего у него уже не имелось, да он и не всегда мог вспомнить, где он был тогда, когда он был, помнил только, что это была общага.
Выпить было нечего. Да и не на что. Да и откуда чему взяться? То, что нааскал* вчера - вчера и пропили. Что бы там не говорили, а хиппи куда более удачливы в аске. Одна фенька с "ми приехальи ис малнький горот Тарту и у нас на воксалье украли фсе теньги" чего стоила. Мало кто отказывался помочь им, экзотично одетым, с фенечками и хайратничками, так похожим на виденных по телику литовцев (или эстонцев?) из фильма о народах СССР. И помогали - кто чем мог. Это куда лучше, чем сшибать по две копейки у телефона-автомата, да и не так стыдно. Хотя, что такое "стыд", Шура не помнил. Не до стыда, когда трубы горят. Сейчас этот метод и не подойдет, фенечки есть, да не с Шуриной славянской, опухшей мордой выходить на Невский. Да и не потянуть.
Как же плохо-то, а? Вобщем, придется сидеть на Эльфе и ждать, пока не появится кто-то из профессиональных аскальщиков. Или просто кто-то, кто опохмелит. Самому не потянуть. Хорошо, сигареты остались. Сам не покуришь, противно, а вот вовремя кому-то сигарету дать - так и налить могут. Немного надо, хоть полстакана.
Мысли привычно вернулись в старое русло. На Колокольню можно не ходить - слишком рано. Винный только в 11 откроют, да и нет там ничего. «Жигули», конечно, открыт... Да только денег-то все-одно нет. Да и приличное это место, Шуру там уже знают и попросту не пускают. Вариантом еще может быть доезд до Литейного, напротив лектория есть пивняк, но там сейчас таких страждущих уже много, шансов почти нет. Да и сил, что бы туда добраться, тоже нет. Проклятье этот "Бэмби" проклятье и спасение. Когда пить больше нечего или просто мало денег, спасает только он. Но как же плохо после него утром...
Но не только из-за него, ибо вместе с похмельем обычно просыпались мысли и воспоминания той породы, что заставляет еще больше скрутиться в комок, что бы не чувствовать ни боли, ни желанья, ни этой всеразрывающей жалости к себе.
* * *
Татке было семнадцать. И у нее был папа. Мамы у Татки не было и все, что о ней было известно это то, что ее нет. Давно. На вопрос о маме Татка выталкивала из себя предложение, разорванное временем на три коротких, злых слова. «Её… больше… нет». После этого мало у кого возникало желание спрашивать дальше.
Папа у Татки был военным. Профессиональным военным с предками, служившими еще при царе, потом при коммунистах. Отец был последним в этой «славной когорте». Пока последним. Пока Татка не родит внука. Не дай Бог, думала при этом сама Татка.
Ну а пока она взращивалась отцом так, как взращивался бы сын, за неимением которого Таткин папа всю свою нерастраченную любовь к сыну изливал на дочь. Ну, и воспитывал, конечно, как сына. То есть мальчиков подводить к дому ближе, чем на пушечный выстрел не рекомендовалось. То, что Татка при этом уже вполне оформившаяся женщина папа замечал только в пьяном угаре.
Ах, да… Папа пил. Пил, что называется, «по-черному». Как и всякий советский мужик и офицер пить он умел. Много и вдумчиво. В своих пьяных бреднях он видимо часто вспоминал Таткину маму. Красавица была, говаривал он. В этот момент Татка переставала быть сыном и становилась женщиной. Единственной любимой и близкой. И единственной доступной.
Бывало, отец ее бил. Татка терпела, училась прятать синяки и рассказывать в школе о лестницах, что покрыты скользким льдом. Зимой в Питере это даже не вызывало вопросов – учителя и сами ходили по тем же улицам, летом были каникулы – и отдых от тяжкого года в пионерском лагере военизированного типа.
Ну да. Об ЭТОМ Татка, конечно, никому не говорила. Даже коротко и зло – ведь это даже больше, чем просто стыдно. Это стыдно, больно, да еще и щемящее жалко отца.
Отец был последним, что было у нее из мира так называемой «родни». Больше у Татки никого не было.
* * *
И вот появился Шура. Познакомились они в Сайгоне. Как Татка попала в Сайгон неясно. То ли просто зашла попить кофе, то ли затащил кто-то из подружек – тогда было уже модно тусоваться в самом стремном месте города. Шура, тогда еще трезвый, но полагающий себя завсегдатаем интеллигентной части Сайгона, увидев ее был поражен. Была прохладная питерская весна, Татка была в легкой футболке, подчеркивающей ее фигуру, и отличалась от прочей компании каким-то сосредоточенным, обращенным в себя, но при этом очень цепким, почти пронизывающим взглядом. Они разговорились случайно, на почве книг и литературы, оба много читали, долго обсуждали концепцию Зла и Добра в «Властелине колец». Потом Шура пошел ее провожать, когда Тата внезапно заторопилась домой в самый разгар беседы. Он взялся довезти ее до «Политеха» и, преодолевая неясно откуда вдруг взявшуюся у Таты молчаливость, выпросил обещание на встречу завтра. Чем ближе они подъезжали к Политеху, тем молчаливее и замкнутее становилась Татка. Шура, живой и с необузданной фантазией, старался всеми силами растормошить ее, но тщетно. Что, однако, не расстроило его ни капли – ведь завтра они увидятся снова. Только вот поцеловать, даже на прощание, Татка себя не дала. Отшатнулась то Шуры, уперевшись ему в грудь руками, с каким-то неприязненным выражением на лице. Но будет еще и завтра…
Так продолжалось где-то с полгода. Прогулки и проводы, болтовня, рассказы… Да много всего было. Кроме того, что в принципе уже нормально в этом возрасте: поцелуев и попыток перевода платонического влечения к физическому. Больше не было – Шура не форсировал событий, а Татка держалась все так же отстраненно, как только появлялась хоть какая-то возможность сближения – замыкалась в себе, молчала или язвила. Как-то раз Шура обняв ее дотянулся губами до ее щеки, это было по причине нежелания скандалить разрешено и, будучи на взлете желания, поцеловал Татку в грудь через ткань свитера. В правую, кажется. Татке чуть не стало плохо, судя по ее лицу, а следующая фраза отбила у Шуры всякое желание пробовать еще раз. «Не понимаю, - сказала она, - как можно целовать ткань, даже если она расположена на груди?» После этого все попытки стали как-то ничтожны и мелочны, Шура чувствовал себя в моменты, когда появлялась нежность, совсем не в своей тарелке.
И как-то раз они заболтались. Загулялись и не успели к назначенному Таткиным папой времени. Это было катастрофой и видимо под воздействием страха наказания Татка позволила Шуре ее проводить до квартиры, видимо надеясь на то, что это освободит ее от наказания, что папа отвлечется. Так и случилось: папа прибывал в настроении благодушном, хотя и был пьян, а Шура повел себя верно: объяснил, что провожал девушку, не желая отправлять ее одну по столь опасным улицам. Папа тут же пригласил Шуру поучаствовать в вечере и принять пару грамм за знакомство, Тата, под папиным взглядом съежилась, но Шура, будучи в эйфории оттого, что допущен в дом, этого не заметил. Посидел с отцом на кухне, выпил немного и был выпровожен, правда, как ему показалось, вполне благожелательно. А на следующий день Татка не появилась. И через день – тоже. И еще неделю от нее ничего не было слышно. Шура начал ловить ее у института и ему повезло только в понедельник: после занятий он увидел Татку. С огромным, уже не лиловым, а иссине-черным синяком под глазом, который был замазан слоем пудры, не справляющейся с задачей сокрытия синяка совсем.
- Привет! Куда ты пропала? Что случилось? Что у тебя с лицом?
- Уйди! Немедленно уходи и что бы я тебя никогда, слышишь, НИКОГДА больше не видела! Я не хочу, я не буду никогда ни с кем, слышишь? Ни за что, никогда! Прочь! Прочь от меня! Прав отец – ты такой же подлец, как и все остальные! Да я и сама видела – ты пил с ним! Что, понравилось?! Я должна ему, а не тебе! Я должна быть с ним рядом, у него больше никого нет, кроме меня и я не имею права делать ему больно! И я буду с ним до самого конца, я обязана! А ты – прочь от меня! Изыди!
И убежала, а ошеломленный Шура так и остался стоять посреди тротуара.
В этот вечер он напился. Сильно напился по совету дружков, что по-своему пытались ему помочь. И на следующий день опять пошел к институту пытать счастья. Только Татка, издалека заметив его, впрыгнула в первый попавшийся троллейбус и он не смог даже подойти к ней. И в этот вечер он напился. И в следующий тоже. Когда пьян не так интересно думать о том, что больно – оно всплывает потом, когда сидишь один и пытаешься что-то понять, например, за что, почему, как так?! Но лучше выпить, тогда становится веселее и проще…
Больше он Татку не искал – терапия дружков стала действовать и при мысли о Татке просыпалась только тупая злоба: меня, да вот так, да при всех перед институтом! А я почитал ее богиней! А она меня!...
Память возвращалась часто, ее приходилось усмирять. Каждый день. Чем угодно. Шло время – прошло еще полгода, а память все не сдавалась…
* * *
А ведь уже 12. И жить так становилось уже совсем непереносимо – голова перестала вообще что либо соображать, просто необходимо становилось что-то выпить. И Шура двинулся на Литейный, с заходом на Сайгон, в надежде кого-нибудь там застать. Не застал – пришел всего на 5 минут раньше. И пошел дальше.
Невский перейти это, порой, как жизнь прожить. Да еще в том состоянии, что пребывал Шура. Вобщем, шаг был. Неверный шаг похмельного Шуры с тротуара, наивно полагавшего, что пешеходная дорожка уже доступна для его ног. Правда, водитель Волги даже пытался затормозить. Говорят, что выбрал среднее из зол: мог врезаться в толпу на тротуаре или в милицейский «бобик», что ехал слева от него. Или просто не сообразил, опыта не хватило. Вобщем, Шуру автомобиль ударил под колени все еще на хорошей скорости, подхватил ветровым стеклом, как сиденье прогнув его под Шурино тело и, затормозив окончательно, сбросил его на проезжую часть, как бы отряхнулся от непривычной тяжести, зазвенел осыпающимися стеклянными квадратиками не выдержавшего нагрузки стекла.
Татка пришла в больницу через полторы недели. Она искала Шуру на «Сайгоне» и кто-то рассказал ей душераздирающую историю о том, как парень «кинулся», прыгнув под машину прямо возле «Сайгона», но выжил, лежит в реанимации. Говорят, хотел упиться до смерти – трезвым его видели редко в последнее время, пил все, что горело. Говорят, его девчонка бросила…
Шуру уже перевели в палату. Татка вошла, села на стул у постели.
- Здравствуй… Ты как? Ты не говори, Саш… Молчи.
Мужики-соседи как-то потихоньку потянулись из палаты покурить.
- Ты знаешь… Папа умер. Три недели назад умер. Похоронили его за счет военкомата. Я теперь совсем одна. Ты понимаешь… У него тоже больше никого не было. Я уже начинаю понимать, что он за меня боялся, что он собой защищал меня от этого мира – но что толку? Он оказался не вечным, папа… И… Я скучала по тебе. И боялась. За тебя, за себя, за папу. Мы все трое были так одиноки. А теперь нас с тобой осталось двое. Ты прости меня, пожалуйста. Я только хотела, что бы всем было хорошо. Я принесла тебе яблок, так, кажется, принято. Только мне сказали, что тебе их еще нельзя, только бульон. Ты лежи спокойно, не дергайся, тебе же больно… Ты разрешишь, я посижу тут немного, просто рядом? Дома так пусто… Мне не хватало тебя. Очень. Но я не могла изменить отцу, ты ведь понимаешь? А теперь я свободна и одна и… Я у тебя посижу, хорошо? И завтра приду. Принести что-нибудь? Ты просто кивни, если можно придти, хорошо?
Шура закрыл глаза, сбрасывая навернувшиеся слезы, и кивнул. Было больно. До радости больно.
_____________________________________
* нааскал, аскать, аск: попрошайничать у прохожих, используя байки, от английского ask - спросить.