==== Байка ====
Витька сидит на стуле посреди комнаты, упершись носками сандалий в пол и используя их, сандалии, вместо передних ножек стула. Закинув руки за голову, полуприкрыв глаза, он покачивается на стуле, как на любимом когда-то его дедом кресле-качалке, на которое ему изредка удавалось забраться, если дед разрешал. Сидит, как бы не замечая того, как притихшая группа вслушивается в его рассказ, не видя того, как осторожно передвигают затекшие ноги сидящие на корточках, те, кому не досталось стула, не слыша того, как на них шикают. Витька рассказывает притчу из тех, что читал когда-то, еще «на воле», как это принято говорить тут.
«Воля» нужно произносить, чуть растягивая «о», хорошо при этом еще сидеть на корточках, держать в руке самокрутку с табаком из «бычков», и сразу после «я» чуть небрежно сплевывать, смотря в землю. Вроде, как и не очень-то по ней скучаю, сами понимаете – просто положено о ней помнить, братва, воля она штука такая. Еще хорошо при этом вспомнить что-то такое-эдакое, интересную историю, например, да такую, чтобы с девчонками и пацанами, хорошо, если с водкой, ну, на худой конец, с пивом. Можно с сексом. Совсем не обязательно, чтобы она была реальной, даже не обязательно, чтобы тебе поверили. Главное, чтобы интересно было, чтобы за душу брало, ну, а все остальное – на вкус автора.
Даже самая плохая история могла закончиться максимум словами кого-то из пацанов «Брешешь…» и все тем же плевком сквозь зубы. Но даже такую историю можно было отстаивать до хрипоты – пока не докажет кто-то, что наврал – ты в своем праве, пацан врать не будет, это тебе не чухан какой-то. А если совсем не верят, побожиться можно («Зёмой клянусь, век воооли не видать!») - все, после этого считалось, что вранья тут быть не может. Даже если есть, сказать после этого «Брешешь» - значит обречь себя на бой до крови, до расшатанных зубов, да еще и земляки пацана помочь могут. Так что тут даже более сильные пацаны зачастую пасовали – кому захочется в случае победы еще и со всеми земляками драться?
Вот и травили все байки, одна другой страннее и удивительнее. Только не Витька – не было у него опыта ни с пацанами на улице, ни с девчонками. Да и где ему, он пока сюда не попал, в десятилетке в Питере учился, правда, забрали его из восьмого класса. Как вышло – никому не рассказывал, только знали от воспитателей, что учился хорошо, читал много. Ну, да не принято совсем уж не разуваясь пацану в душу лезть, захочет – сам расскажет, чего уж.
* * *
Месяц иногда долгий срок. Особенно, когда тебе всего тринадцать. Витька уже месяц жил на отряде. Вернее, не Витька уже - Голова, это было его «погоняло». Дали при «прописке» бугры. Он в любой момент, даже поднятый с постели, мог отбарабанить ответы на все заковыристые вопросы, что являются нормой в «блатном мире», и рассказать правила жизни настоящего пацана. Он научился сплевывать через губу и брить «антенны» (волосы, отраставшие быстрее других), чтобы не торчали. Он свободно мог говорить «Воооля», не запинаясь, и умел сидеть по-блатному, на корточках, как на этапе. Он знал распорядок дня, ходил вместе со всеми во внутреннюю школу и научился не высовываться со своими питерскими знаниями на уроках математики и истории, запомнил, с кем и как нужно разговаривать, кого слушать, на кого «забивать», кому просто повиноваться беспрекословно. Давалось ему это нелегко – многие ребята жили с этим уже не первый год. Бывало, что его били, бывало, что он отбивался. Порой до боли хотелось домой – именно домой, а не на эту «Вооолю». Но была данность, правила игры, и в нее приходилось играть до конца, до упора, до боли и отвращения. Да, жестокая игра – но какая игра простит, если нарушишь ее правила? Вот взять те же шахматы: конь ходит буквой «г» - и никак иначе. И попробуй походить иначе – засмеют.
Вот он и принял все как данность, как игру, в которой есть свои правила, свои «хорошие» и свои «плохие», свои подводные камни и вершины.
А когда принял, то у него в игре появилось свое место – он стал «байщиком». То есть «травил байки».
Витька всегда очень много читал, да и фильмов разных посмотрел немало. Как-то раз ему предложили рассказать о себе, да так, что отказаться совсем было невозможно. Тогда он начал рассказывать Тома Сойера, подогнанного под словарь, что тут принят, и вокруг него собралась вся группа. На следующий день его окружали уже две группы, а сзади, за их спинами сидели воспитатели, с не меньшим удовольствием, чем пацаны, слушавшие книгу в его пересказе. А еще через неделю это стало нормой. Вечером, перед отбоем, когда постираны носки и вымыты ноги, когда пацаны, спрятавшись от взрослых, уже выкурили вечернюю сигарету, когда наказаны провинившиеся за день и прощены невинно оклеветанные согруппниками, все собирались на «час байки». Витька, довольный вниманием, но серьезный и сосредоточенный, негромким, но всем слышным, хорошо поставленным голосом начинает свою вечернюю историю.
* * *
Когда-то, очень-очень давно, был мир совсем молодым. Совсем молодой мир – это когда есть только необходимость выжить. Так или иначе, не важно при этом как выжить. Любыми способами. Надо для этого убить – значит, так надо. Надо для этого соврать – не важно, значит так надо.
И были свои и чужие. И еще те, кого никто не видел – только знали, что они есть. Эти "кто-то" управляли всем: дождем и лесом, солнцем и смертью, снегом и животными. Кто-то называл их богами, кто-то судьбой, кто-то никак не называл, просто знал, что они есть. И правили они всем, что было на земле, и было у них право решать за все: чему быть, а чему нет, что останется, а что исчезнет, кто жить будет, а кто к праотцам уйдет.
И не было «плохо» или «хорошо», было только «правильно» или «неправильно».
И вот в это время жил один мальчишка – обычный мальчишка, что может жить в любом дворе сейчас. Только сильный очень, большой. Рос со сверстниками, делал все «правильно»: учился бить - если нужно; бежать - если не устоять; прятаться - если ищут.
И все, что он говорил, правильно считалось. А то как же: он сильный, он и прав.
И девушка жила с ним в том же селении – не красавица и не страшненькая – нормальная девушка. Только обещали ее уже замуж выдать за пацана из соседнего селенья, за самого сильного пацана – он должен был сделать селение девушки еще сильнее и лучше, добыть больше пушнины и бить тех, кто придет пушнину эту забрать. А что, из соседнего же селения и придут, а как не придти: выживать-то надо. А тут – у нас их пацан есть, земеля их. Не смогут они на нас напасть – им тогда своего земляка убить придется, а это «неправильно». Да вот незадача: не хотела девушка замуж за того пацана. Это было «неправильно» - ведь тогда соседи придут их убивать, и у соседей будет сильный пацан, который мог быть на их стороне, а будет на чужой, и не будет защитой селению. И ограбят селение соседи, и умрут в нем все, что неправильно. Хотя – на все, конечно, воля вышняя есть, да только где неправильно – можно и подправить, если не зевать.
И случилось странное: пацан наш, что из селенья девчонки, назовем его Витом, почувствовал, что не может без девчонки этой жить, что отдать ее не может. А девчонка та поняла, что Вит без нее не может, и стала его уговаривать: возьми, говорит, Вит меня, девчонку, к себе в дом, буду я под твоей защитой и не придется мне замуж идти за пацана из соседнего селения. А я тебе буду из мехов шубу шить, будешь ты в ней на охоту ходить далеко-далеко, куда еще никто не ходил, добудешь там зверей невиданных, и станешь самым сильным, а я тебе детей рожу – они и селение защищать будут, и будет это правильно.
Сказано – решено. Вышел в один прекрасный день пацан на улицу и крикнул: я, говорит, беру эту девчонку себе. Приуныли тогда люди в селении: так, глядишь, и соседи придут, и пушнину заберут и будет в селении мор и смерть, и правда – как не быть, если так правильно будет, сильнее они, и больше их намного. Как так, говорят они пацану, ведь погибнем все через тебя и твою причуду, неправильно будет! Не хотим, говорят, за твою глупость страдать!
А пацан уперся, говорит: не отдам я ее в то селение! Люблю я ее!
Удивились поселяне: что такое «люблю»?! Как так?
Да вот так, говорит пацан, люблю больше жизни, значит, так, что ни с кем делить не буду, мы с ней как одно: кто ей больно сделает – я чувствую, кто ей слово худое скажет – меня обидит, кто вслед посмотрит и посмеется – надо мной посмеется! В общем, кто ей зло сделает – со мной рассорится!
И опять удивились люди: что такое «зло»?
Ответил им Вит: говорит, зло - это то, что мне неправильно. Стало мне больно – это мне кто-то зло причинил, стало грустно – опять то же самое. Все, что мне неправильно – все зло. А все, что мне правильно, то мне добро!
И вновь удивились люди: что такое «добро»?
А добро, говорит Вит, это то, что мне хорошо. Поел я – это мне добро, поймал куницу – опять мне добро, девушка у меня в постели – опять добро!
Погоди, говорят тогда люди, так через то, что тебе добро – нам-то зло получается! Ведь не отдадим ее - тогда соседи придут, разор учинят! Ну ка подумай! И тебе от того добра не будет! Как так? Где же тогда добро?
Ничего не ответил Вит, да и что он мог на это ответить?
Что для одного добро - то для другого злейшее зло получается.
Ушел Вит из селения, рукой махнув. Пошел добро и зло искать - понимать, никто его больше не видел. А девушку так и отдали в соседнее селение. А как же иначе? Через это селенью-то добро было. Только с тех пор так и считать стали: что для всех добро, то и важно.
* * *
- Брехня.
Слово упало, как камень. Не откуда-нибудь – от "бугра" упало.
- Если ему это так надо было - почему себе не забрал? Любил ведь! Это же западло - свое да вот так и отдать!
- Так было.
- Да не могло оно так быть!
- Ну почему - не могло. Вот ты, бугор, что делать станешь, если тебе выбирать придется - ты или вся группа?
- Я... Ну, я, наверное... конечно... Ну... В общем, пацаны пусть решают, им решать оставлю...
- А сейчас на самом деле как?
- Ну... Я решаю.
- Для себя решаешь, что добро - или для всех, что добром будет?
- Да что ты ко мне-то привязался?! Не знаю я! Но все равно - брехня это все! Нельзя так!
- Зёмой клянусь, век воооли не видать! Так и было - для всех свое отдал.
Вот и принят вызов.
Все встают, откуда-то берутся звуки, что не было слышно во время притчи, вдруг уходят все воспитатели, у них кончилась смена. На середине комнаты как-то само собой образуется свободное пространство. Деловито отодвигаются в стороны стулья и столы, кто-то без всяких напоминаний встает у двери: на стреме.
Как-то деловито, без всяких разборок и воспоминаний о правилах, снимаются рубахи. Все «железо» скидывается в один угол. Как-то странно делится группа: на одной стороне пацаны, на другой бугры. Никто не подает знаков, не считает. Все начинается как-то неожиданно и в то же время предсказуемо: кто-то бьет первым – и уже не понять, кто, кого, зачем? Какое-то время слышны лишь удары и кряканье, плевки и тихий, сквозь кровавую пену на губах выдавленный, мат. Драка – она всегда драка, только у детей она всегда злее.
В общем, когда всех растащили, Витьку и "бугра" пришлось нести в санчасть. А потом – в карцер. На отряде все устаканилось только через неделю: после бурных разборок и даже драк "бугры" сдали позиции.
Но в конце-концов кто-то вспомнил, что Витьку и "бугра" того так и не видели – неужели до сих пор в карцере? И пошли с петицией к директору: подать сюда Витька, да и "бугра" покажите - ему тоже знать надо!
Хмурый директор не смог ничего ответить вразумительного. Да и как объяснить то, что из маленького карцера, с железными дверьми и зарешеченными окнами пропало двое тринацатилетних мальчишек?
Может, ушли искать, что правильно?

рассказы

#1