Да что мы, собственно, делали? Ничего. Пили себе. Не так уж и много там было. Всего 2-3 литра водки. Или чуть больше. Может, меньше. У каждого был свой повод: кто-то экзамены сдал, от кого-то девушка ушла.
Скатерть сняли, кажется, после третьей - кто-то, уже не помню кто, вывалил на нее болгарский помидор. Помню, что тянулся за ним человек через весь стол, привстав со стула. Нанизал его на вилку не с первого раза, потянул на себя этот прибор с наборной ручкой из цветного оргстекла, тогда такие были в моде. Да и как не быть - новую вилку покупать не хочется, вот на заводе по знакомству и ляпали в замен отвалившихся. Вобщем, не донес он помидор. Под матерное сопровождение шмякнулся болгарский на стол, с хлюпом забрызгав свободное на скатерти место, бутылку и, кажется, добрызнул даже до кого-то из сидящих. Это можно было заключить по завершающему матерному реквиему по помидору. Вобщем, скатерть мы сняли и кто-то даже уволок ее стираться. Видимо из-за этого и пол пришлось мыть, что скатерть замочили сразу. Воду надо было выключать, а не разглагольствовать о том, что под текущей, де, быстрее выстирается.
Потом достали из духовки утку, которую родители хозяина квартиры приволокли из деревни и запихали в морозилку "до праздников". Мы, подумав, поняли, что до праздников все-равно не долежит, а так как родителей еще неделю не будет, то успеем купить где-нибудь новую. Святая простота. На рыночную наших стипендий не хватило бы, а в магазинах уток не наблюдалось. Оно и понятно, мы их в Питере только на Мойке и видели - да и то диких... Вобщем, не суть это - утку мы все-равно зажарили, кто-то даже вспомнил, что ее хорошо нашпиговать яблоками. Так как шел уже не первый день застолья, никто и не подумал, что их, яблоки, нужно почистить, а утку хорошо бы посолить. Но с водкой несоленость была не столь критична, кроме того, соль в достатке была рассыпана по столу, "что бы не попортить полировку помидором". Прямо туда и макали.
Потом пришел Сэмэн - это я точно помню, так как он принес еще что-то для пития. Уже не помню что. Утку к тому времени мы считали уже съеденой, но Сэмэн явно был другого мнения. Затащил остов к себе на тарелку и что-то там еще выковыривал. отчетливо помню чью-то фразу о том, что "Сэмэн - медик, он знает потайные мышцы... Их и ест..."
А потом пришел хозяин квартиры, что был в другой комнате и сказал, что Мирка "кинулась". Прозвучало это столь буднично, что никто даже не отреагировал сразу. Ну Мирка, ну "кинулась". С кем не бывает.
Оказалось, что Мирка влюбилась в Сэмэна. Вернее, она накурилась. Всякого разного. У ее родителей уже были билеты в Израиль. Эмигрировали они скоро. Месяца полтора оставалось до сего дня, что-ли. Обкурившись, она влюбилась в Сэмэна, и, просидев под его дверью 2-е суток (а Сэмэн домой не ходил, он с нами праздновал экзамен), выбросилась с 4-ого этажа Сэмэновского подъезда. И что теперь она лежит в травме. Перелом позвоночника. Что она больше, видимо, никогда не сможет ходить. И что ее родители сидят у нее в реанимации. И требуют Сэмэна на расправу. Ибо она, "кинувшись", оставила записку, сделанную на листочке в клеточку карандашем для подведения глаз. Что виновата во всем ее любовь к Сэмэну. О которой тот ничего и не подозревал - он экзамены сдавал.
***
Мирку увозили в Израиль. На коляске. Она и правда не могла больше ходить. В Питере не могла. Родители ее уверяли, что в Израиле врачи творят чудеса, что родственники помогут, что молодой организм, что "только долететь, а там...". В глазах у них колыхалась боль, ужас. Ложь. Себе и всем вокруг.
У Мирки, которая все время молчала и подняла глаза только перед самым прощанием, были глаза человека, которого собираются лишить зрения. Такой тоски, такого отчаяния и желания все вернуть я еще не видел и оттого мне казалось, что она слишком драматизирует.
Они улетели - я больше никогда ничего о ней не слышал. Через год уехал и Сэмэн с родителями. Тоже в Израиль.
Да что мне было-то - 17 всего. В 17 кажется, что эта жизнь столь длинна, что нашего нигилизма хватит еще на 2-3 попытки покончить с собой и этим мерзким миром, в котором есть слова "несчастная любовь", "боль", война", "КПСС", "менты". Почему то кажется, что если мы не будем его видеть, то и мира этого не будет.
Я вспоминал эти глаза, когда нес в руке веревку, что бы привязать ее к перилам в подъезде, на четвертом этаже. Нет, что вы. Я не обкуривался - не тот уже возраст, свой матрас травы я уже давно выкурил. За спиной не одна потерянная влюбленность и одна поигранная битва в любовь. Разменян не один город, несколько стран. Выпита не одна цистерна всякого разного. Давно заброшено на самую дальнюю полку памяти вообще желание пить. Я и имен-то всех уже не помню, так, только обрывки фраз и событий. Память вообще любит играть с нами в кошки-мышки.
Вот и веревка привязана. Листочек бумаги срывается в пролет, и, кружась и переваливаясь с края на край, падает. Листочек в клеточку, на нем мелкими буквами что-то написано. Кто-то прочтет этот текст. Или просто не глядя выбросит в мусор. Или вообще не заметит. Что он вынесет для себя? Или просто посмеется? А может, мне поднять его самому и положить в карман?
Я привязываю веревку к перилам, проверяю прочность узла. Набрасываю петлю, затягиваю ее. Короткий вдох, крик.
"Лови! Спускаю!" - и опускаю вниз очередную корзинку со шмотьем, набравшимся за время житья в этой квартире.
Переезд.
Опять.