Небольшой, похожий на рацию полицейского приборчик, болтался сзади, прикрепленный специальным держателем к ремню брюк и бил по копчику на каждой ступеньке. Проводки с контактами на липкой ленте, отходящие от приборчика, Ник утром прилепил примерно там, где они были и вчера, до пьянки.
Выпили сначала, как всегда пива. Потом подтянулся кто-то, кажется, это был Кефер, с «джим-бимом» и колой. Что пили дальше, и в какой момент Ник снял с себя проводки, вспоминалось уже размыто, кусками. Что снял - помнится, когда - уже нет. Помнилось, что несколько раз перекладывал приборчик из одного кармана в другой, чтобы не потерять. Врач специально предупредил его, что при утере прибора придется выплатить его немалую стоимость, чего Нику делать не хотелось. Сам приборчик, конечно, неказист, да только стоил он столько, сколько Ник получал в месяц от социала.

Мучимый головной болью и тошнотой, Ник выполз из дома на улицу. Куда пойти? Глянул на единственные часы, которые ему были доступны - на те, что висели над входом в магазин турка-зеленщика, скривился: его, как всякого истинного арийца, оскорбляла необходимость пользоваться услугами этого "канаке", но другого поблизости не было. Раньше, до того, как Ник продал свой велосипед, можно было доехать до супермаркета, и, хоть там на складе и работали те же турки, купить фрукты и зелень, по крайней мере без необходимости общаться с "черными". А теперь выхода не было: либо идти пешком три квартала, либо покупать тут. Впрочем, хроническое отсутствие денег помогало свести контакты к минимуму, разве что мать попросит.
Пол-первого... Через пол часа откроется "Шар". Или - "Пуля", как называли ее подростки, всегда используя для себя именно это значение слова "die Kugel". Место встречи для всех подростков из округи, бывший частный домик, выкупленный государством и отданный под создание в нем центра для неблагополучных детей. Впрочем, сами они себя причисляли к элите: высшей расе, арийцам. Так получилось, что собирались здесь в основном скинхэды и им сочувствующие. Никто из них даже на секунду не задумывался о своем неблагополучии - они же не турки какие-нибудь.
Ник порылся в карманах, даже не надеясь на то, что может там что-то найти. Во рту было сухо и мерзко, да еще и солнце пекло бритую наголо голову, так что пиво было бы в самый раз... К своему удивлению во внутреннем кармане защитного цвета куртки он нащупал целую пачку бумажек. Вытащив ее он удивился еще больше: это были деньги! Настоящие немецкие марки. Причем немало: целых пятьдесят марок насчитал Ник. Их количество было уже странностью: мало того, что им неоткуда было взяться, так как социал закончился еще неделю назад, так даже занять СТОЛЬКО он ни у кого не мог. Все сидели на мели и ждали следующего социала, кроме Кефера, он один из всей компании работал строителем. Впрочем, ему уже больше месяца не платили зарплату, фирма была на грани банкротства. И даже если случилось чудо и зарплату Кеферу дали, то в долг он бы Нику не дал, и уж никак не такую сумму.
Обо всем этом Ник думал уже на пути к лавке зеленщика. Откуда бы ни были деньги, но они у него, и отказываться от подобных подарков Ник не привык. Пиво на чужие деньги пьется даже приятнее, это он давно усвоил.
- Две банки Радебергер! И побыстрее!
- Ратенбергер? Пилс или тчерный?
- Оно называется "радебергер", и если бы я хотел "тчерного", я бы так и сказал! Понаехали... Ты немецкий то понимаешь, "тчерный"?
Турок (или араб, кто их разберет, этих черных) молча принес две банки пива и дал сдачу с десяти марок.
Ник, с брезгливо поджатыми губами сгреб со стойки мелочь и сунул ее в карман не считая - гуляем! Еще не выйдя из магазина дернул "чеку", открывая банку, присосался к пене, выступившей из под язычка. Сама чека плюхнулась на пол, не попав в мусорницу. Черт с ней, сами поднимут, не перенапрягутся черномазые.
К "пуле" Ник подходил уже в отличном расположении духа: пиво гармонично разбавила вчерашний алкоголь, и принесло еще не опьянение, но облегчение. Голова больше не болела, а только чуть кружилась, мышцы ног, обутых в тяжелые военные сапоги, стали мягкими, приятно пружиня в такт шагам. Сапоги парашютиста, шпрингерштиффель* с металлическими вставками в носках, были гордостью Ника; он отдал за них половину своей стипендии полгода назад, когда еще ходил на курсы строителя. Летом они, конечно, были жарковаты, но что эта жара для настоящего бойца? Ничто, верно, ребята? Настоящий немец не видит преград, настоящий немец не знает поражений, настоящий немец стоит до конца, держит своей стальной рукой врага за горло и топчет следующего ногой, прикрывает стоящую за спиной нацию, грудью встречая противника, чувствуя плечом плечо камрада! Только так! И когда придет время, все эти твари будут ползать у него в ногах, прося прощения за то, что посмели оскорбить своим присутствием святую немецкую землю, и мы будем судить их за преступления, свершенные ими на немецкой земле, за немецких поруганных женщин, за детей в школах, что вынуждены сидеть за одной партой с черными недочеловеками, за безработных, выброшенных на улицу из-за понаехавших воров и попрошаек, за засилье евреев-демократов, они ответят немецкому народу за все! Железной метлой из штыков и цепей мы выметем чернь из наших пределов и установим истинно арийскую власть! Конечно, у великого Адольфа были перегибы. Конечно, мы их постараемся учесть. Будут оставлены «полезные иностранцы». Какой же немец будет заниматься чисткой сортиров? Но вот никакого там миндальничания! Никаких поблажек! Работать во славу Нового Рейха! Зиг Хайль! Только так! Только вперед! Только за Рейх!
- Хайль! – это Ник дошел до «Пули». Поприветствовать всех так, как и положено истинному арийцу нельзя – эта зона признана нейтральной, никакой политики, но, конечно, никто не запретит использовать старое немецкое приветствие. Мало ли кто его еще использовал… Вторую банку пива - в рукав куртки, чтобы не светить ею перед воспитателями. Дойти до туалета – пиво уже давит на мочевой пузырь, хорошо бы отлить. Поприветствовать начальника клуба Йенца. Повернуться так, чтобы было не видно раздувшийся рукав.
- Ник! Тебе сегодня непременно придется поработать. Или я сообщу твоему наблюдателю, что от общественной работы ты отказался. Я и так согласился на твою отработку у нас только потому, что ты, если помнишь, чуть не на коленях упрашивал. Иначе ты все пятьдесят часов отрабатывал бы в больнице. Так что сегодня – крайний срок начать. Или завтра я звоню наблюдателю. И, - тут Йенц, как обычно, сделал многозначительное лицо, выпятив свою лошадиную нижнюю челюсть, от чего его и так длинное лицо с глазами чуть на выкате стало еще неприятнее, - не тыкай мне свой приборчик для измерения ритма сердца! Я знаю, что ты его вчера вообще снимал. И не только вчера. Больничного у тебя нет, так что бери газонокосилку - и за работу. Придется отработать хотя бы два часа. Сегодня отработаешь два, а завтра чтобы пришел к одиннадцати, будешь красить фасад. И я ничего не хочу слышать! Либо ты начинаешь сегодня, либо я звоню. Ты меня понял?
Ник кивнул и просочился все же в туалет мимо Йенца, перегораживающего коридор своей массивной тушей. Впрочем нет, не массивной. Ощущение массивности возникало только из-за его роста, что был два с лишним метра, и узкого коридора. А в остальном – вполне нормальные габариты.
Эх, - думал Ник, стоя в туалете и копаясь в ширинке, что было крайне неудобно из-за свисающих подтяжек, по скиновской моде снятых с плеч и болтающихся где-то в районе колена и банки пива, которая постоянно сползала вниз и грозила вывалиться из рукава на пол. – Только разошелся, такое настроение было, с пивом повезло, с деньгами все ОК, сердце вроде перестало болеть, а приборчик еще неделю таскать можно было как отмазку – так нет, этот все же потрудился, узнал, что больничного нет. Теперь придется отрабатывать эти дурацкие пятьдесят часов общественно-полезной работы, наложенные городским судом за участие в той драке с неграми в автобусе. Кто же знал, что нас так отметелят? Это не нас надо было судить, да что толку доказывать это прихвостням мультикультуральной системы. Ну, да, нас было больше, но негры оказались крепкие. Мы их и побить-то не успели. Хорошо еще, у Кефра была бита, а то совсем плохо было бы нам. Чертовы свидетели! Ну как так можно?! Как истинные немцы могли на суде показать, что это мы стали задирать и бить этих нигеров первыми? А ведь будь они истинными немцами, ни за что бы не показали! А теперь – корячься тут. Впрочем, это только пятьдесят часов и условный срок. Могло быть и хуже.
С тяжелым вздохом Ник оправился, поправил в рукаве банку и вышел из туалета. Газонокосилка уже была у крыльца, и Йенц недвусмысленно стоял у выхода из «Пули», так, чтобы Ник не мог ускользнуть. Пришлось с ухищрениями снять куртку, не выронив при этом злосчастную банку пива, и топать на кухню, чтобы пропустить через окно шнур удлинителя.
* * *
Ник топал сапогами по свежескошенной траве, втянувшись в ритм, необходимый для равномерного катания газонокосилки, стараясь не оставлять нескошенных пятачков, и размышлял о матери. Та позавчера в очередной раз не пустила его вечером на порог.
Отец Ника не проявлялся уже лет пять, уйдя, как шутила мать, как-то вечером за сигаретами и не вернувшись. После этого Ник видел его только один раз на суде бракоразводного процесса, примерно через год после того, как он ушел. Это был последний раз. И понеслось: мать притаскивала в дом одного мужика за другим, заставляла называть их «папа». Последней каплей стал этот жирный итальяшка, которого она приволокла года два назад. Он работал на стройке, Ник был уверен, что либо нелегально, либо из-за него выгнали истинного арийца.
Ник к тому времени дома уже не жил, но частенько заскакивал к матери перехватить пару марок до социала или просто поесть. Зайдя домой в очередной раз, он наткнулся на этого Марио. Устроил скандал матери, попытался напасть на итальяшку, но тот оказался здоровым: просто держал Ника за руки и на своем ломаном немецком говорил что-то о любви к маме, о том, что Нику хватить пить, и маме он пить больше не даст, что за деньгами на выпивку Ник может больше не заходить, но может вернуться домой, и тогда он, Марио, обещает пристроить его к себе на стройку учеником. Ха! Ник, конечно, вывернулся и ушел, пообещав поймать Марио и объяснить ему, что делают истинные арийцы с иностранцами, тянущими свои грязные лапы к немецким женщинам.
После этого Ник заходил к матери только днем, чтобы не столкнуться с Марио, но она действительно перестала давать ему деньги. Сама не пила, и вскоре устроилась на работу, что свело контакты к минимуму. Впрочем, Нику было все равно, братство истинных арийцев полностью заменило ему семью.
* * *
Площадка перед домом была уже почти закончена, когда появился Кефер. Никогда еще не видел Ник его в таком виде: трясущиеся губы вместо привычного оскала, тихий голос вместо громогласного баса, бегающие глаза на обычно таком самоуверенном лице.
- Ник… Иди сюда. Пойдем, отойдем. Короче: ты вчера после пьянки был дома, понял? Всем, кто ни спросит, так и говори, понял? Кто бы ни спросил! И не тряси сегодня баблом.
- А что такое-то? И, кстати, каким баблом? Ты чего?
- Чего такое? А то, что ты газет не читаешь! Пенер** тот окочурился!
- Какой? Что…
Вчерашний вечер вернулся, как будто кто-то сорвал мутную занавесь алкоголя. Вернулся, вызвал позыв рвоты от воспоминания о последнем стакане «Джим-бима» и от конфеты, которой Ник закусывал. Вернулся ударом ногой по чему-то мягкому, заставил вспомнить жесткое сиденье парковой скамейки, на которое его усадили камрады, и главное - хряпающие, сочные, такие живые звуки ударов.
Ник вспомнил даже то, как делили деньги, вытащенные из карманов сумашедшего, бездомного побирушки. И его стоны сквозь разбитые подкованными сапогами, губы. И последний пинок Кефера, со словами «Заткнись, мразь! Не позорь немцев!» и хохот остальных, участвовавших в вечерней «забаве». И кровь, обтираемую Кефером с сапога о гразное пальто лежащего на земле в позе эмбриона человека.
Как-то сразу стало нехорошо. Скрутило, заставило сжаться в комок, пот выступил по всему телу, прилепив футболку с немецким разлапистым крестом к спине, на мокрой ткани, словно вены, проступили очертания проводков, предметы потекли, размылись, крутанулись перед глазами бело-красными полосами, запах свежескошенной травы стал каким-то особенно резким.
- А проводки-то отвалились… - подумал Ник даже с некоторым злорадством, после чего мир для него выключился.
Сердечный приступ, который констатировала приехавшая бригада скорой помощи, не спас Ника от суда. После выхода из больницы и долгого разбирательства в полиции выяснилось, что один из камрадов не выдержал и сдался сам. Так как Ник был в больнице, все сначала валили на него, впрочем, после его появления в полиции и разговора с назначенным адвокатом, показания были пересмотрены, вина оценена и разложена по полочкам, единственное, от чего все, даже Кефер, отказывались до последнего – это тот самый, последний удар по голове, что и привел к смертельному исходу. В конце концов, отчаявшись найти правду сами, полиция передала дело в суд. Нику дали полгода тюремного заключения, Кеферу – три года. Никто из братства на суд почему-то не пришел…
------------------------------
* Springerstiffel - ботинки парашютистов, с высокой шнуровкой и металлическими встсвками в носке ботинка, излюбленная обувь скинхэдов
**Penner - бездомный, бродяга.

рассказы

#1