Профессор вышел из палаты, сопровождаемый целой свитой врачей и практикантов.
- Что у нас еще?
- Да все на сегодня, Владимир Михайлович. Разве что у Пасенкова вчера небольшая активность замечена была. – Виктор, заместитель главврача частной клиники, хорошо знал своего босса и его любовь ко всякого рода мелочам. Главврач, один из самых успешных и молодых профессоров-нейрохирургов в стране, славился тем, что, придавая значение даже самой незначительной мелочи, буквально вытаскивал с того света самых безнадежных больных. Таких, как он, принято называть "врач от Бога". Впрочем, не только врач. И управленцем он оказался отменным, в пику всем тем, кто пророчил ему быстрый провал на посту главного врача больницы.
Вот только Пасенков статистику портит... Который год лежит он в коме после аварии; лежит в одной из самых лучших палат, оборудования в его палате столько, что никакой специальной реанимационной не нужно. Сколько раз профессор уже вытаскивал этого Пасенкова из-за последнего барьера - никто и не упомнит даже. Иногда часами тащит, иногда буквально за минуты. Все были уверены: не жилец этот больной, только палату с дорогой аппаратурой занимает. Но раз за разом выводил его профессор обратно, приговаривая: "Слово "кома" созвучно немецкому "Komma", что означает "запятая". Запятая, а не точка!". И опять вытаскивал. Ну, а ради Владимира Михайловича и его рук хозяева клиники готовы закрыть глаза на что угодно, лишь бы не поддался на уговоры конкурентов и не ушел, не приведи Господь, куда-нибудь. Даже квартиру ему купили в роскошном доме недалеко от клиники.
- Активность? Значит, зайдем, посмотрим. - Профессор оборачивается к сопровождающим, находит глазами заместителя, - Вить, девочка, которая в реанимационной... Смотри за ней, хорошо? У нее, мне кажется, сегодня ночью можно ожидать кризиса. Если переживет - то дальше пойдет на поправку. Так что подготовь там все, что нужно; переживет ли - это от нас будет зависеть. В общем, ты сам все не хуже меня знаешь. Если вдруг будут изменения - немедленно вызывать меня. Ночь - не ночь: не важно. Немедленно! Хотя если выживет - это будет чудом... - сказал он уже гораздо тише.
- Ну, чудеса - это же по вашей части, профессор! - молодая практиканточка, всего-то пару дней в клинике, решила обратить на себя внимание профессора. Решила крепко: с самого утра щеголяет в коротком, не по форме, халатике, выставляя на показ вполне приятной формы ножки, обтянутые чулочками с кружевной каймой. Быстрый взмах ресницами, взгляд исподтишка: услышал ли?
- Простите, как Вас зовут? - курирующий практикантку врач покраснел от тона, которым это было сказано. - Так вот, милочка: чудеса - это не ко мне. С чудесами попрошу вот туда, - Владимир Михайлович махнул головой куда-то неопределенно вверх-вбок.
- А у нас, девушка, медицинское учреждение, кли-ни-ка. И работают здесь врачи. Высочайшей, прошу заметить, квалификации. И если кто-то спасается ими из-за последней грани, то только благодаря знаниям и умениям. Труд, постоянное обучение и упорство - вот что должно быть вашими основными опорами, а не… ноги, оголенные до ягодиц.
Уффф. Выдохнули все. Вроде и обращался профессор только к одному человеку, а каждому показалось, что распекают именно его. А девочка, бедная, так просто провалиться готова: халатик на колени натягивает, глаза на мокром месте, уши на фоне белой шапочки пылают. Ну, вроде все, профессор закончил. И не выгнал: если бы решил, что делать фифочке здесь, в клинике, больше нечего - выставил бы сразу.
- Вот так-то. А теперь пойдите, умойтесь, и приходите в пятую палату, посмотрите на особо тяжелый случай. Все свободны.

* * *
Привет, Серега, привет, старик. Ну, как ты сегодня? - Он быстренько пробежался  глазами по мониторам.
- Что вчера-то было? Ага - давление чуть скакнуло... Ну, ничего страшного, все в пределах нормы. Слышал, вчера девочку привезли в реанимацию? Плоха девочка. Совсем плоха. ЧМТ* тяжелейшая, боюсь, как бы твоей соседкой не стала... Вот такие дела, брат. Будем следить за ней, а то как же. Да, массаж тебе сделают, как всегда. Сейчас новенькая придет, приберется тут у тебя, поменяет все что нужно. Накричал я на нее сегодня, да. Но заслужила. И поняла, кажется. Так что будем и поощрять особо ответственной работой, да.
Ответом было только попискивание приборов, да тихое бульканье пузырьков в капельнице. Увы, больше ожидать от "старого друга" было нечего; только укусы неудовлетворенной совести. Той, что не могла позволить оставить еще один крест за спиной. И так слишком много их там.

* * *
Ну вот и пришло время вновь спускаться вниз. Как всегда перед первой ступенью задерживаюсь ненадолго. Нужно собраться.
Те, кто часто ходит через кордон, знают и помнят каждый камень своей лестницы; каждая ступень приходится на часть пройденного земного пути. Вот эта - то самое, пресловутое «посаженное дерево» из времен пионерского детства. Отзывается на прикосновение ступни теплом. Хорошо, что она в начале…
Вот эту ступеньку очень не люблю: холодная, колючая боль пронзает всю мою сущность каждый раз, когда я ее касаюсь. Вроде, ничего страшного и не произошло: всего-то не купил вовремя билет. Бабушка умерла одна, хоронили ее соседи. А ведь мог и успеть…
Но идти нужно, ступени таковы, что их не перешагнешь, оставив позади. Шагаю, что остается-то. Дальше будет несколько легче, пока не доберусь до той самой, одной из самых противных.
Склизкая, кроваво-красная плита. Это - Женечкин аборт. На котором я настоял.

Солнечный день, парк, легкий ветерок играет зелеными листьями. Женька мчалась на "свиданку", почти бежала мне на встречу. Казалось, дунь ветер чуть сильнее, и ее поднимет в воздух; развевающееся розово-белое платье обхватит стройную фигуру, длинные рукава станут крыльями, и вот уже не Женька – фея летит в мои объятия. Любуюсь ее фигурой, обрисованной вечерним солнцем.
Подбежала, подпрыгнула, повисла на шее, чмокнула меня куда-то в ухо.
- Сереееежка... Ты не представляешь себе, как я счастлива!
- Что-то хорошее на работе?
- Лучше! Сережка, я, кажется… беременна! Ты представляешь? У нас будет сын! Или дочь!
Она щебетала, а я словно застыл. Женька не сразу это заметила, и все продолжала что-то говорить, говорить, говорить...
А я стоял и смотрел на пальчики ее ног, так смешно и трогательно выглядывающие из босоножек. И молчал.
- Что с тобой? Ты не рад? Мы же так с тобой об этом мечтали, ты же сам говорил, что хочешь ребенка! Ведь мы уже почти три года вместе, ну, ведь все уже почти готово, ты же даже квартиру оформил! Серега! Ну?!
- Понимаешь, родная... - пальчики поджались, словно она внезапно вступила в холодную воду, - Понимаешь, мне кажется, еще немного рановато; ну, надо подождать годик-другой, ведь мы еще даже не расписались...
Я нес этот бред, а босоножки с каждым моим словом делали маленький, словно неуверенный шажок назад, прочь от меня, по сантиметру удаляясь. А я все говорил и говорил, не находя в себе сил поднять глаза, посмотреть на нее. Нес какую-то чушь о доверии, что так нельзя, что такие решения нужно принимать хорошо подумав и посчитав; говорил, пока босоножки не сорвались стремительно с места, на два шага вперед. Почувствовал, нет, скорее, услышал пощечину - и босоножки, застывшие на мгновение, сорвались вновь. В бег. Прочь.

До моей аварии оставалось три года.
Когда-нибудь она пропадет, эта ступенька. Когда искуплю. А до тех пор - придется терпеть то, что создал сам. Вот нескольких ранних больше нет. Заслужил.
Спуск становится все круче, некоторые ступени словно нависают над пропастью. Это пьяные ночи и поездки «по бабам», сауны и «шашлыки». Приходится быть аккуратным и терпеть. Ну, да ничего. Не первый раз - прорвемся. Да и до реки уже недалеко.
Классики ошибались: воды в ней вовсе не черные. Нормального цвета воды. Только желающих переехать стало с тех пор побольше. Оттого образуются очереди у переправ. Да, их, переправ, тоже несколько. Ну, и кто повезет меня сегодня?
Харон, конечно. Из молодых, знакомый. Сегодня моя лестница закончилась у его причала.
Я часто думал: а как же христиане и другие конфессии? Хотя, кто знает, что видят их приверженцы. Может, ступени и река - только для тех, кто облекает их сам именно в эту форму? А остальные не спускаются, а, например, поднимаются? Или возносятся?
Очередь двигается бойко. Времени здесь не существует, потому определить длительность стояния в ней сложно; но тут всем, собственно, и не к спеху. Ноги не устают, отчего бы и не постоять.
Грузимся. Впереди меня некто, прижимающий к груди руки, озирается по сторонам. Деланно-равнодушно отворачиваюсь от перевозчика, который, узнав, улыбается мне краем тонкой полоски губ. Ну да, будет тебе пожива. На обратном пути. Поговорим.
Начинается то, к чему я никак не могу привыкнуть. Фигуры, стоящие в ладье, начинают «схлопываться». Словно светлый дымок покрывает их очертания, сдавливает, облегает, как мокрая марля, очерчивает контуры, опеленывает; и вдруг гештальт исчезает. Мне еще ни разу не удалось поймать тот момент, когда душа перестает быть фигурой и становится плоским камнем, лежащим на дне ладьи.
Вот и Берег. Другой берег. Словно галечный пляж, усыпан он голышами-душами, которые, будто сеятель со старой марки, раскидывает Харон. Теперь - самое сложное: удержаться от соблазна лечь рядом, чтобы пополнить коллекцию этого жадины-Аида. И так на этот берег сам вышел только я. Это из всей-то кампании...
То, что мне нужно, должно лежать где-то у самой воды, совсем недалеко. Осматриваюсь, настраиваясь. Вот! Туда и пойдем. Совсем недалеко. Теплое свечение ведет меня, словно маячок. Вот он, мой камешек, та душа, что оказалась тут только что, совсем недавно, та, которую я смогу вернуть. Нагибаюсь к камешку, предназначенному только мне, подхватываю. Провожу рукой по теплой, отполированной поверхности; как и всегда с трудом удерживаюсь от желания запустить его «блинчиками» по воде.
Чувствую, что и меня начинают тащить. Не удивительно - пора.

Тогда, в первый раз я даже не понял, как и что произошло. И камень-то я взял скорее по наитию. Он показался мне чуть теплее, чем остальные. Не бросил я его только по недоразумению: когда почувствовал, что меня вытаскивают, и полез в ладью, чтобы плыть обратно, камень уже был у меня под мышкой, укрытый плащом от взоров, грея мне бок. Что именно я сделал, понятно мне стало лишь позже, когда вернулся туда.

Харон как раз «разгрузил» очередную партию прибывших. А для меня началась самая опасная часть. Прикрываю подобранный камешек полой плаща, прижимаю локтем к боку. Как же плохо, что нет карманов!
Подбираюсь бочком к Харону, делая беспечный вид.
- Здравствуй. Мне, видишь ли, опять нужно обратно.
- Вижу уж. Раз еще сам ходишь и просишься - нужно. Что-то ты зачастил. Не пора на покой? Уж который раз туда-сюда мечешься. Определился бы...
- Да я бы и сам рад определиться, только не от меня зависит. Видишь: только я сюда - там тащить начинают. А туда возвращаюсь - никак не перейти порог. Так и мечусь.
Харон рад поболтать: работа хоть и в безвременьи, да приедается. Только вот с такими, вроде меня путешественниками и перебросишься парой слов. Да и то - только на обратном пути. Что-то вроде платы.
Прижимаю камень души покрепче. Не выскользнул бы. Каждый раз боюсь: заметят, что тащу с собой что-то - останусь точно тут.
- Так может пособить тебе? Оставлю на том берегу - и ладно. Ну, походишь еще немного, посидишь на бережку. А там, глядишь, и перестанут тащить. – Харон чуть ухмыляется.
- Нет, спасибо. Я уж так как-нибудь. Все же там я знаю, что меня ожидает. А тут - только камнем лежать...
- Ну смотри.
Харон отталкивается от берега, оставляя в душах борозду от киля лодки. Ничего - следующей партией и поправит, закидает.
Сижу на скамеечке один, вся лодка для меня. Рассматриваю ждущих свою очередь, не обращая внимания на вошедшего в ритм гребли Харона. Толчок и последующая качка становятся для меня полной неожиданностью. Взмахиваю руками, пытаясь удержать равновесие вместе с суденышком, почти падаю, удерживаюсь, удерживаюсь!
Звук падения раздается пушечным выстрелом. Камень души выскальзывает из-под плаща, падает, стукаясь о скамью, о борт, о дно. Перевожу дух - не за борт. Немая сцена.
- Ну что... Я так и думал. Ты хоть знаешь, что тебя уже прозвали тут Вором? - Харон грустно улыбается.
- Может, договоримся? - Это я от неожиданности. Какие уж тут договоры... Но кроме этой фразы в голову ничего не приходит.
- Договоримся. - Неожиданно легко говорит он. - А то как же!
- Мне что, спеть? Не получится, я не Орфей…
- Да нет. - В его тоне ни капли злости. - Нет. Договор простой: либо ты, либо она. - Он кивает на камень.
- Ну, и способ, как ты их протаскивал. В любом исходе. Иначе здесь останетесь вы оба. Кстати, подними, что ли. Негоже ей вот так валяться.
Мдя. Перспективка.
- Ты подумай, пока к берегу плывем. А то очередь задерживать не хочется.
Я стоял на корме, подбрасывая поднятый камушек на ладони. Чуть-чуть, не высоко. Хватит уже одного падения. Стоял, думал. Я уже физически чувствовал, что меня тянут. Тащат из последних сил. И времени там мне остается все меньше. Прыгнуть в воду? Верный способ погубить и себя, и душу. Попробовать прорваться? Не пройдет. Харон хоть и не самый важный, но "бог", или как тут называют эти сущности. Сдать мою "методику протаскивания" душ? И что? Больше никому не удастся ею воспользоваться. А что ее использую не только я, в этом я уверен. Мой плащ веры, веры в то, что я иду обратно один - это не ноу-хау. Да и как объяснить необъяснимое, то, чего и сам-то не понимаешь?
Значит, рискну...
- Я согласен, хорошо. - До берега оставалось совсем немного. - Значит, так: берешь душу. То есть камень. Вот так, смотри...
Конечно, он не ожидал, что я просто брошу камень в толпу на берегу, иначе у меня ничего бы не вышло. Парня в кожанке-косухе я приметил давно, он маялся, переступая с ноги на ногу, осматриваясь по сторонам. Что он видел? Райские врата или мрачную пещеру, чертога Вальхаллы или Анубиса, заглатывающего мертвецов?
Камень попал именно туда, куда я целился: парню в грудь. Не пролетел сквозь него, ударился, чуть спружинив. «Кожаный» попытался поймать камень; подбрасывал его, словно горячую картофелину. Поймал, наконец, оторопело заморгал, разглядывая. Потом сделал шаг. Назад. Держа в руках душу. И еще один. Глядя на меня, свел руки в молитвенном движении на груди, грея руки о камень. И еще шаг. Раскрыл руки, протягивая их от груди вперед, и в них я уже ничего не увидел. Принял. И еще шаг назад.
- Ну что же... Ты выбрал.
- Да. Только вот прости, способа я тебе не скажу. Теперь - не скажу.
- Да я понимаю. Давить-то на тебя больше нечем. Да и не нужен он, способ. Не ты первый, не ты последний. Ты присаживайся. Сейчас обратно поедем.
Я еще раз оглянулся на берег. Парня в кожанке больше не было видно за теми, кто равнодушно ступал в ладью. И лестницы моей тоже уже не было. Стало чуть-чуть страшно и непривычно. Как-то прозрачно-холодно. Как-то смутно. И неожиданно темно. Каменно. Коротко мелькнула перед взором ступень, та самая, Женечкина. В последний раз. Она крошилась, рассыпаясь в песок... Как последний, прощальный подарок.

* * *
- Профессор...
Он только что вышел из операционной. Безо всякой свиты на этот раз. Отстраненный, обращенный вовнутрь, в себя, взгляд. Как и всегда после тяжелой операции, он вспоминал, проверял себя: все ли сделано? Все ли сделано именно так, как надо?
- А? Да... Что?
- Как она там?
- Жива. И будет жить. Все хорошо. Вытащили. Хоть и с трудом, в последний момент.
- Профессор... Там... Я хотела сказать… В общем, Пасенкова... Витя его констатировал**. Ему стало плохо сразу после того, как вы начали операцию, и Вас не решились позвать. Витька вроде все сделал, Пасенков выровнялся, и Витя на «срочную» пошел. Там байкера привезли с ЧМТ. Не удержался на повороте. Шлем, и тот треснул, заклепки с куртки из мяса доставали… Была "клиника", сердце остановилось, дефибриллятор, массаж сердца… Вытащил его Витя. А тут Пасенков вдруг сколлапсировал. Ни с того, ни с сего. Пока к нему добежали… Витя на лестнице - курит… - Без всякой связи вдруг добавила дежурная сестра.
- Понятно. Жаль. Столько усилий… И все же точка. Что байкер тот?
- Он на интенсивной, в коме.
- Ясно. Ну, место теперь свободно. Кома - это не точка.
"Может, на этот раз не придется рисовать крест..." - подумал он про себя.

* ЧМТ – Черепно-мозговая травма.
** Констатировать – констатировать смерть.