Не–е–т! То-есть, да. Правду старики говорят – раньше и метр длиннее был, и килограмм тяжелее. Это я к чему вспомнил? Да к тому, что раньше муэдзин (или азанчи) – в общем, дядька, который залезает на минарет и пронзительно кричит, призывая правоверных мусульман к молитве-намазу – так вот, говорят, они кричали так, что их не на один километр слышно было! Вот это, я понимаю, глотки! А сейчас – микрофон, усилитель, динамики – как начнет призывать, так даже толерантные не знают, куда деваться. Уж больно… громко.
Мечеть была расположена недалеко от больницы, в которую меня пристроил гололед (сломалась шейка бедра). Из трех соседей один был мусульманин – Сарсенбай, казах лет шестидесяти. Но и он залезал с головой под одеяло, когда начинали дребезжать стекла и заунывный голос ввинчивался в уши. Когда в воскресный, или какой-нибудь церковно-праздничный день начинался перезвон колоколов на православном храме, я гордо поглядывал на Сарсенбая и говорил ему:"Вот, слышишь? Звонят потихонечку, никому спать не мешают. Значит, наши священники думают, что православные сами все знают – когда молиться, когда – что… А у вас хочешь-не хочешь, а вспомнишь про молитву. Значит, муллы ваши не особенно на вас надеются." Обычно агай (это уважительное обращение к старшему) кивал головой и махал рукой. Но однажды в ответ на мои рассуждения о священниках Сарсенбай вскочил, замахал руками и заорал не хуже муэдзина:"Да какие это муллы! Я нашему всегда говорю – какой же ты имам, если так деньги любишь?! Бедного хоронить – если вообще придет, а то сразу у него сто болячек вылезают – туда, сюда – готово! А как кто-нибудь побогаче помрет – бегом прибежит, все, как надо, сделает, все вспомнит до последней мелочи!" Я сел на кровати:"Агай, а что ты так взбесился-то? Этот ваш имам – он что, тебя лично чем-то обидел?" Сарсенбай, человек бесхитростный, кивнул:"Понимаешь, в нашем совхозе все живут. Казахи, русские, чеченцы. Корейцы еще. Немцы – тоже. У меня везде есть друзья. Ко мне все в гости ходят, и я ко всем в гости хожу. А этот имам!.. Все время моей жене докладывает и детям – ваш Сарсенбай снова к русским ходил, с ними пил водку и сало ел, у всех на глазах русскую женщину обнимал. Не по совести он делает. Разве мужчина может так поступать?" Сдерживая дружеский смех, я подлил маслица в его огонек:" Ну, он же священник. Это его обязанность – следить, чтобы ты не грешил. А то у тебя вон целый набор – сало ел, водку пил, женщину обнимал. Вдобавок русскую…" Агай опять начал вопить:"Один Бог у нас, только что по-разному называется! Какая разница – русские, нерусские! Зачем ты говоришь – он это для того, чтобы я не грешил? Почему же он ко мне не подошел, не сказал – не греши, а? Он ведь сразу к жене прибежал ябедничать!" Я кивнул:"Да. Ему надо было сначала к тебе подойти." Сарсенбай засмеялся: "А знаешь, почему он ко мне не подошел? Потому, что он – трусливый, как семь зайцев. Он же знает – если я выпью, то могу так по лбу дать – он все забудет. И то, что он имам, и как его зовут – тоже забудет." Я тоже улыбнулся:"Ладно, Сарсенбай. Давай тему поменяем, а то у тебя опять давление запрыгает. Вот, чтобы тебя имам твой больше не расстраивал – я тебе хорошую книжку подарю." У меня было с собой несколько «Новых Заветов» карманного формата на казахском языке. Один я и отдал Сарсенбаю. И – все! Он перестал ходить в соседние палаты играть в карты, и оставил в покое медсестер, к которым все время приставал с заигрываниями. Он либо спал, либо читал Новый Завет, про который уважительно сказал:»Святая книга.»
А я… а я не знал, что делать. Если я выходил из палаты, то, когда возвращался, находил у себя в тумбочке и на кровати баурсаки, вареное мясо, бананы, апельсины. В тарелке постоянно появлялись манты, которые я не успевал съедать. А когда я начинал просить и уговаривать своего благодетеля – типа, хватит меня обкармливать – Сарсенбай делал "морду лопатой" и гнусавил:" Моя руськи плёхо понимай!»