Тот клятый год уж много лет, я иногда сползал с больничной койки.

Сгребал свои обломки и осколки и свой реконструировал скелет.

И крал себя у чутких медсестер, ноздрями чуя острый запах воли,

Я убегал к двухлетней внучке Оле туда, на жизнью пахнущий простор.

Мы с Олей отправлялись в детский парк, садились на любимые качели,

Глушили сок, мороженое ели, глазели на гуляющих собак.

Аттракционов было пруд пруди, но день сгорал, и солнце остывало,

И Оля уставала, отставала и тихо ныла, деда погоди.

Оставив день воскресный позади, я возвращался в стен больничных гости,

Но и в палате слышал Олин голос, дай руку деда, деда погоди...

И я годил, годил, сколь было сил, а на соседних койках не годили,

Хирели, сохли, чахли, уходили, никто их погодить не попросил.

Когда я чую жжение в груди, я вижу, как с другого края поля

Ко мне несется маленькая Оля с истошным криком: «Деда-а-а, погоди-и...»

И я гожу, я все еще гожу, и, кажется, стерплю любую муку,

Пока ту крохотную руку в своей измученной руке еще держу.