Я помню, что на улице было холодно. По-питерски пронизывающий ветер свистел по набережной Фонтанки, раздувая полы моего псевдо пуховика. Это чудо советского дизайна уже давно было несколько раз заштопано и перешито, молния держалась на честном слове и тонкой нитке. Зато у него были огромные карманы, в которые легко влезала книжка, даже та, что в жестком переплете. Сейчас в одном из них лежал контрабандный Саймак, привезенный кем-то из Польши и зачитанный до ветхости, обернутый мной по привычке в газетную обложку.
Ветра я не замечал. Да и что ветер? Что холод? Меня ведь только что убили... Смяли, раздавили, разобрали на составляющие и собрали заново - из обрывков мыслей, чувств, капель слез и щемления в груди, от которого не остается места для воздуха…
* * *
Контрамарку достала любовница папаши, впрочем, для нее, любительницы бомонда и всего, что к нему относилось, это было не сложно. Особенно учитывая то обстоятельство, что ради близости к "кругам" она работала в БДТ на пропускном пункте, охранницей. И график удобный - сутки через трое. И, конечно, она, без зазрений совести, пользовалась тем, что всегда могла достать контрамарку. Контромарки использовались для заведения новых знакомств в различнейших кругах, с их помощью избавляя людей от необходимости униженно-просительно заглядывать в глаза входящим в театр, спрашивая у них лишний билетик или переплачивать спекулянтам. А тут то ли все нужные люди уже посмотрели, то ли кто-то не смог придти. В результате этих перипетий мне и выпала возможность приобщиться к театральному действу.
Надо заметить, что пристрастием к театру я не страдал, взрощеный советской школой и детскими утренниками в исполнении не всегда трезвых актеров. Оттого предложение сходить в театр в восторг меня не привело и только упоминание о том, что пойдет и Голубев - друг отца, художник, всегда крайне уравновешенный и тяжело больной (у него было только одно легкое) - склонило меня к походу, так как с ним мы всегда находили о чем помолчать. Он был единственным из папашиных друзей, кто не считал нужным меня воспитывать.
Давали спектакль, название которого мне ничего не говорило: История лошади, постановка Товстаногова, в главных ролях - Лебедев, Басилашвили, Ковель... Впрочем, мне, погруженному в нирвану Алисы и БГ, эти имена не говорили ровным счетом ничего.
Подъехать к БДТ было невозможно, и потому приходилось довольно далеко топать от метро или троллейбуса по трубе Фонтанки, следя за тем, чтобы не отморозить себе что-нибудь или не растянуться на ледяных торосах, оставленных оттепелью недельной давности. Еще на дальних подходах можно было встретить первых перекупщиков, профессионально отделявших "зерна" от "плевел". Как они это делали, на что ориентировались - осталось для меня загадкой, впрочем, это не помешало мне несколько раз отрицательно ответить на вопрос о "лишнем билетике". Благополучно преодолев и толпу перед самим театром, состоящую из ждущих кого-то молодых людей и тех же перекупщиков, я вошел в театр и направился прямиком к окошку вечерней кассы. Меня, паче чаяний, действительно ждали и без дополнительных вопросов выдали два купончика на проход мимо церберов в обличии старушек-билетерш для меня и Голубева, который ждал меня под их пристальными взглядами.
Начинался театр действительно с вешалки. Привычка не оставлять ничего в карманах заставила меня достать книгу из кармана пуховика – и потом, можно будет почитать, если будет совсем скучно. Немногословный Голубев сразу пошел в зал, впрочем, до начала оставалось всего пять минут. Места оказались «козырные» - рядом с осветителем, на втором ярусе, сцена была видна отлично, кроме того, тут был свет на случай, если все же придется почитать.
От нечего делать последние пять минут я посвятил рассматриванию зала. Вы еще помните, как выглядел поход в театр в 80-ых годах? Какие там Куртье! Если они и были, то только на премьерах, брильянты и шелк были редкими составляющими в этих залах. Свитера и «выходные» брюки, старушки благообразного вида, семейные пары с детьми, одетыми «в театр»: кое-кто просто в школьных брюках, девочки в платьицах и белых колготках, с белыми же бантиками, нелепо топорщащимися над головой и мешающими сидящим сзади. Только кое-где в первых рядах были видны действительно более или менее «выходные» наряды…
…Погас свет. Осветитель начал свою работу, зазвучала музыка, и…
- Ооо-оо-оо-оо!!!!
Я никогда не слышал в человеческом голосе столько боли. Столько нечеловеческой боли. И столько радости – радости животной, живой. Еще один день. Молодая кобылка, жеребята, ворота - и продолжающаюся жизнь. Табун выводили на прогулку.
Бывает старость величественная, бывает гадкая, бывает жалкая старость. Бывает и гадкая, и величественная вместе. Старость пегого мерина была именно такого рода.
Мне кажется, что на какое-то время я просто выпал из реальности этого мира, полностью уйдя туда, в конюшню, к старому мерину, проживая его жизнь, ловя мгновения радости бега, молодого азарта и силы. Орал про себя на князя, радовался молодому ухарю-конюшенному, рвался бежать по кругу на ипподроме, срывая мышцы, скакал в ночи за изменщицей, и я же пил студеную воду поутру… Я полностью растворился в этой атмосфере. Весь…
Только в антракте я понял, что я стою. Стою у самого края балкона, сжимая обеими руками промокшую насквозь газету, оборачивающую книгу. Насколько я напряжен, я понял только после того, как сел. Голубев сидел, спрятав половину лица в высоком воротнике свитера. Как всегда молча.
Я не смог сидеть и во втором акте. Встал и стоя смотрел на постаревшего князя, вызывавшего только ощущение мерзостного отторжения. Я не видел Басилашвили – я видел именно князя. Мне было не важно то, КАК это произошло, это преображение молодого, сильного гусара в брюзжащего, мерзкого старика. Мне было мерзко от того, что он не помнил, не узнал своего коня, того, что называл «другом»… И красная тряпка, что должна была обозначать кровь, льющуюся из перерезанного горла мерина была для меня кровью. Горячей, дымящейся кровью. И не руками и ногами показывал Лебедев агонию – нет, это были копыта, что разъезжаются на мокрой от крови земле, это были когда-то красивые ноги мерина, что били в агонии слепо вокруг. То было не человеческое лицо, задранное в немом крике вверх, к прожектору – нет, это конь, это животное, лишенное голоса ножом драча, я отчетливо слышал хлюпанье крови, когда он, еще не понявший того, что произошло, набирает полную грудь воздуха, забивая ей же, кровью, свои легкие. Это выражение легкости и удивления – это не могло, казалось, передать человеческое лицо, нет на нем таких мышц! И конь, искупавшись в крови и грязи, не падает – нет! – он ложится возле своего последнего, позорного столба, получая не смерть – освобождение…
«…Через неделю валялись у кирпичного сарая только большой череп и два мослака, остальное все было растаскано. На лето мужик, собиравший кости, унес и эти мослаки и череп и пустил их в дело.
Ходившее по свету, евшее и пившее мертвое тело Серпуховского убрали в землю гораздо после. Ни кожа, ни мясо, ни кости его никуда не пригодились. А как уже двадцать лет всем в великую тягость было его ходившее по свету мертвое тело, так и уборка этого тела в землю было только лишним затруднением для людей. Никому уж он давно был не нужен, всем уж давно он был в тягость, но все-таки мертвые, хоронящие мертвых, нашли нужным одеть это, тотчас же загнившее, пухлое тело в хороший мундир, в хорошие сапоги, уложить в новый хороший гроб, с новыми кисточками на четырех углах, потом положить этот новый гроб в другой, свинцовый, и свезти его в Москву и там раскопать давнишние людские кости и именно туда спрятать это гниющее, кишащее червями тело в новом мундире и вычищенных сапогах и засыпать все землею.»
* * *
Я не застегнул куртку – не смог, дрожали пальцы. Я еле-еле попал книгой в такой привычный проем кармана, распихав остатки истерзанной, мокрой оберточной газеты по другим карманам. Я не помню, когда и куда пропал Голубев - в какой-то момент я просто заметил, что рядом он уже не идет.
Я помню, что мне было холодно, холодно изнутри, а питерский ветер выбивал из моих глаз слезы. До Суворовского я дошел пешком. А воротник свитера стоял колом. От подмерзших слез.

рассказы

#1