* * *
- Имя? – голос ощутимо усталый, сонный. Человек за столом неторопливо окунает перо в чернильницу, изготовившись записывать.
- Иисус! – отвечающий стоит на коленях. Стоит рядом со стулом, на который просто не смог сесть: помешали руки, связанные за спиной ременной петлей. Он грязен, широкая и длинная борода укрывает замызганную рубаху, порванную на груди. По бороде ползают насекомые. Взгляда не поднимает, лоб прикрыт повязкой, такой грязной, что первоначального ее цвета не разобрать. Длинные волосы свалялись и неопрятно свисают. Сам человек просто огромен, кажется, что он один, даже стоя на коленях, занимает половину приемной.
- Хорошо, - отвечает сидящий за столом. – Еще имена есть?
- Христос… - говорит коленопреклоненный. Чуть подумав, добавляет: - Иудей.
- Ну, ладно… Что еще можешь о себе рассказать? Почему здесь – знаешь?
- Знаю. За веру мою в Бога единого поплатился… Еще мне сказали, что на целостность зданий я покусился… За то и стою теперь и за веру свою пред тобой, Прокуратор.
- Хммм… Прокуратор… Покусился… Ну, пусть будет покусился… - человек за столом опять окунает перо в чернильницу, но, подумав, там его и оставляет, – А как покусился-то?
- Проповедь я читал… Пришли, стали требовать, чтобы от слов своих отказался, слова Отца не говорил. Вразумлял я их, говорил и с ними о Боге-Отце. О царствие свободном от власти говорил. О разрушении храма старой веры и возведении духовного… Не послушали – стали руки крутить. А здания разрушать я не призывал – я же не слабоумный…
- Хммм… Очень интересно. Ну, хорошо. А что еще о себе сказать можешь?
- Я Иисус! – подумав, - Сын Божий. Во искупление посланный, – и, подумав еще:
- Распинать будете?
- Сначала давай все запишем, потом о «потом» говорить будем. А живешь где?
- Нет у меня постоянного жилища. Хожу из города в город, где повезет - люди меня приютят, где - так ночую.
- Это ощущается… Вот что: давай мы начнем с омовения, хорошо? Сейчас пойдешь с Марией в другую… хммм… залу, там тебя примут и помоют. А то запах этот терпеть - сил уже нету. А потом поговорим детально.
Человек за столом звонит в звонок, говорит вошедшей, немолодой уже, женщине:
- Мария, примите, пожалуйста, господина Иисуса, омойте ему… хммм… ноги. Впрочем, остальное тоже омойте. Хорошо бы его подстричь, да сейчас, боюсь, не получится. В общем, по полной его примите. Нужна будет помощь – позовите кого-нибудь, я дозволяю.
- Мария? Омовение… Приходит время мое, Отец!
- Да не нервничай – есть еще пара дней. Плохого не сделают. Только помоют и почистят. Если будешь себя вести смирно, то всем проще будет… И уже завтра с тобой поговорят, расскажешь все, что захочешь.
Мария подходит к стоящему на коленях, помогает подняться, приговаривая:
- Ну что, касатик, пойдем? Пойдем, дорогой, пойдем. Все хорошо будет: помоешься, переоденем тебя, потом покормим – на кухне еще чай остался, хлебушек. А потом спать пойдешь, а завтра, глядишь, все по-другому уже будет…
* * *
С самого утра он чувствовал, что время пришло. Что день, для которого он рожден, близок, и судьба его решится если не сегодня, то в ближайшие дни.
Проснувшись как всегда довольно поздно, он вылез из своего убежища, где коротал ставшие холодными ночи. Осеннее солнце забралось уже прошло половину дневного пути.
В последнее время вообще стало холоднее во всех смыслах: приходилось добывать себе пищу самому, Отец совсем перестал откликаться. Когда-то, давно, он мог накормить толпы, а сейчас еле-еле кормил самого себя. Приходилось побираться – ведь последний из учеников-апостолов пропал уже с неделю назад, уйдя за едой. Впрочем, подавали охотно – стоило только подойти поближе и заговорить об Отце. Еще бы: в этом вертепе разврата, где Бога не знают другого, кроме нарисованного на портретах в кабинетах, одно упоминание об Отце творило чудеса. Правда, кто-то из пропавших апостолов сказал как-то, что это все запах немытого тела, а не слова об Отце, что заставляют людей делиться своим заработанным так быстро, но ему не хотелось в это верить. Все же не хотелось думать, что придется просить Отца разрушить этот город, как когда-то тот поступил с Содомом и Гоморрой. Хотелось верить, что остались те безгрешные, ради которых можно будет город пощадить.
Осеннее солнце играло низкими тучами, насаживая их на кресты церквей того, бывшего Его. Да, давно это было. И тогда плохо закончилось: было больно и мучительно, раны так долго заживали... А чего было ожидать от тщедушненького человечка с бородкой? Хорошо еще, что не описался, когда приколачивали. Или описался? Кто теперь вспомнит. Зато теперь силы много, и духовной, и физической. И – время подходит.
Скоро, скоро!
На центральной улице перед храмом как обычно проходили толпы зевак. Он присмотрелся: кажется, никого среди них нет, кто готов подойти сам. Ну что же – сначала было Слово… Начнем, не привыкать – который век-то уже.
- Покайтесь, несчастные! Близок день, когда капли лавы раскаленной принесутся на крыльях колесниц адова воинства, и, погребя под собой всех непокаявшихся, зальют землю! Ждите, ждите гиены огненной! Живите в разврате под звездой дьявольской! Поклоняйтесь божкам и идолам рукотворным, несите дары тельцам золотым!
На него начали оглядываться, пока только походя. Никто не остановился, только головами покачивали. Конечно, проповедовать в стране безбожной вовсе - это вам не в Египте и не в Израиле на площади вещать. Там хоть какие-то зачатки веры есть, пусть и не той - но веры. Здесь же верят только в тельца... А веру в материальное куда сложнее разрушить, чем в духовное. Духовное можно оспорить, опровергнуть, да просто скомпрометировать, а вот материальное - оно тут, рядом, его потрогать можно, в руки взять.
Ну, да ничего, он верил, что найдется и в этом городе душа чистая. А, вот и она! Женщина лет тридцати, одета небогато, но остановилась, смотрит. Надо подойти, рассказать только ей о Боге - и вскоре будут толпы учеников проходить вслед за ним через ворота по дороге к храму, чтобы разрушить его, и на месте него возвести светлый духовный храм Божий.
- Вы веруете? Веруете в спасение души?
- Что же ты с собой сделал-то, а? Ты себя в зеркале-то видел? Ты же лоб здоровенный, на тебе пахать можно - а ты проповеди читаешь. Не стыдно тебе? Запустил себя, ерунду всякую порешь...
Нет, она не верует. Он знал таких: преданных служанок и слуг тельца и прочих идолов рукотворных, пытающихся совратить его. Ха! Хоть и смирил он давно гордыню, да все равно подобные жалкие попытки вызывали у него внутреннюю ухмылку. Куда было им, служкам мелким, тягаться с теми демонами, что приходили к нему ночами в пустыне, да и потом неоднократно! Слабое подобие...
- Иззыди, сатанинское отродье! Не пытайся смутить меня речами общественными, от отца лжи идущими! Поклоняйся божкам своим, пока не увидишь мощь Божью и рать его, что повергнет идолов ваших! - он схватил ее за рукав, развернул лицом к улице и начавшей собираться толпе, как бы выставляя на показ, - Вот она, что несет в себе семя дьявольское, не во чреве, но в духе, она смущает души ваши, наравне с самим дьяволом!
Женщина испуганно рванулась вперед, Иисус придержал ее за плечи, она рванулась сильнее – он неожиданно отпустил пальтишко и женщина, не удержавшись, вдруг упала на колени перед толпой, как бы каясь перед всеми: грешна! Бейте!
- Сумасшедший! Буйный! – послышались крики из толпы. Кто-то помог подняться женщине, кто-то метнулся в сторону.
- Это вы сумасшедшие, если не желаете видеть правды моей и Отца моего! А мое имя Иисус! Я пришел, чтобы искупить грехи ваши, и сделаю это, но сначала донесу вам слово Божье!
Кто позвал стражу? Впрочем, что стража, что торговцы - одна братия... Толпа уже стала огромной, она обрамляла собой то пространство, на котором он метался; метался, неся слово Божье всем и каждому, кто захочет услышать.
Не хотели. Стоило ему подойти к кому-то ближе, и тот отшатывался назад, отталкивая стоящих за ним, те толкали других, и других... Как огромная амеба толпа выбрасывала щупальце, захватывая проходящих мимо; они сначала затормаживались, а потом и останавливались: посмотреть... Отче, зачем не внес ты любопытство в список смертных грехов? Впрочем, кто бы меня тогда слушал...
Стражи разрезали толпу плечами, проталкиваясь к ядру амебы, к нему, метущемуся. Кто просил того, первого дошедшего, пытаться остановить сына Божьего? Или он думал, что законы остались прежними и ему подставят вторую щеку? Нет, не те времена, не те! Первый из стражей свалился на мостовую, как сраженный камнем, пущенным из пращи Давида. Толпа выдохнула как один человек, зашевелилась, задвигалась - и распалась, словно амебе пришло время разделиться. Второй страж старался быть аккуратнее - не помогло. Кажется, стражу было больно - но на крест ему было еще рано, не время, он еще не все сказал! Не сказал, что войско божье будет из сильных духом и телом, что надо сокрушать Диавола, ежедневно, ежечасно! Очень не хватало учеников - никто не возляжет на грудь, прикрывая. В этот раз придется все самому...
- Слушайте! - он стоял, прижавшись спиной к стене, расставив ноги, упершись ими крепко в землю, чуть присев. - Слушайте, люди! Грядет время...
Но его уже некому было слушать, кроме прибежавших новых стражников. Те не понимали слов - только предлагали сдаться. Кажется, в каждом из них сидел дьявол, каждый из них пытался завлечь, не сопротивляться, замолчать, прекратить!
Он продержался, сколько смог, неся Слово. Кажется, еще кому-то досталось, когда стражники навалились все сразу, затоптали, свалили с ног, связали руки. Он бился в падучей, звал Отца на помощь, призывал его в свидетели и сквернословил - все тщетно.
- За что, Отец!?...
Сумерки спускались над городом...
* * *
Лампочка, подвешенная прямо над входом, раскачивалась под порывами осеннего ветра. Ее свет мотался по стенам, отражался в грязных стеклах первого этажа, забранных решеткой, в лужах, чуть прикрытых опадшей листвой.
Он вышел на крыльцо, глубоко вдохнул пронизанный запахом прелой листвы воздух. После затхлого запаха в здании это было наслаждением. Сигарета, которую он мял в пальцах, теряла крошки табака.
Внезапно раздавшийся в вечерней тишине кашель заставил его вздрогнуть и быстро обернуться. Человек в форменной одежде стоял, прислонившись к перилам крыльца и тоже мял сигарету.
- Извините, огня не найдется?
- Уффф... Сержант, ну, напугали... - бешено стучавшее сердце не хотело успокаиваться, - Нельзя же так неожиданно - так и до Кондратия недолго довести...
Огонек, спрятанный в ладонях, коротко осветил лицо сержанта, и тут же задохнулся в дыму.
- Второй от одной спички не прикуривает... Извините.
- Да ничего, нормальная традиция. У вас, я знаю, своя специфика и привычки. Что это у вас, сержант, с лицом-то?
- Да, этот вот, этот зацепил, когда брали, - Сержант прикоснулся к набухшему под глазом синяку, - это еще что, наш наряд позже подъехал, он подослаб уже немного. А из первого наряда двоих в больничку послали: у одного сотрясение, получил по фуражке сверху так, что кровь носом пошла и сознание потерял, у второго - переломы ребер. В грудину словил кулачек-то. А там - ну, да вы сами видели, там кулак - как моя голова. Так что мне повезло - меня уже на излете зацепил...
- Да, воистину, странны дела твои, Господи! Это же надо - такую силищу дать!
- Да не говорите... - сержант сокрушенно покачал головой, как будто только что получил удар.
- Где его взяли-то?
- Да на Невском. На людей бросался, речугу какую-то толкал. Что-то про храмы разрушенные нес, про веру истинную и Бога единого. Ну, люди нас и вызвали – страшно же, он женщину какую-то толкнул – так та чуть на проезжую часть не вылетела. Здоровенный. Поначалу уговорить пытались, там умасливали как-то. А потом, конечно, крутить пришлось, совсем разбушевался. Так он один наряд как детишек раскидал. Тогда нас вызвали. Мы его еще почти час уламывали. Потом уж навалились все вместе, скрутили, и вот – к вам его первым делом. Документов-то у него никаких, а поведение – сами видите. Да, кстати, вы мне ремень отдайте, пожалуйста, а то он форменный, мне за него отчитываться.
- Да, дела… Да отдадим, конечно, нам чужого не надо… А что вы тут-то стоите, сержант? Зашли бы, чаю попьем, - окурок, рассыпая искры, плюхается на дно ведра, стоящего у крыльца.
- Да нет уж, спасибо, не люблю я такие места. У меня, видите ли, мама... В общем, я сам-то из Кировска... Так вот, мама у меня, в общем, тоже… Того... Ну, не совсем нормальная.
- Ну-ка, ну-ка… А что у нее?
- Она себя волчицей считает. Капи… В общем, той, что строителя Рима выкормила.
- Капитолийской?
- Да, точно, ей. Раньше она учителем была, историчкой, а с тех пор, как мой брат погиб… - Сержант достает еще одну сигарету. – Мы с братом тогда пацанами совсем были, что нам было-то – по 16 лет. Дачу родители строили. Я, помню, ров копал под фундамент, а он… Да случайно это было, все видели. Не хотел я. Он сам под лопату прыгнул, я даже среагировать не успел. В общем… Кровищи было… Пока скорая приехала… Огоньку дадите?
Спичка освещает нервно перекошенное лицо и трясущиеся пальцы. Ненадолго – и этот огонек умирает в дыму.
- Выла она… По дому ходила, логово строила. Не говорила ни с кем. Бывает, устроит себе как гнездо такое из старых польт и свитеров брата… Забирается в него – и только рычит на всех. На меня бросалась. Вот… Забрали ее в больницу, меня не пускают – говорят, она на меня реагирует неаду… аду…
- Неадекватно?
- Да, точно, неадекватно реагирует. Сказали, не беспокоить ее. Тетка к ней ходит. А я вот, в Питер подался. В милицию вот. Нормальная работа. И квартиру дадут. А то у нас жить совсем невмоготу стало – всяк пальцем тыкает, да за спиной шепчется. Ходил я к матери-то, - вдруг меняет он тему, в голосе его слышны чуть плаксивые нотки, - под окнами стоял, прощения просил. Да толку-то… - затяжка прерывает монолог.
- Сначала меня еще пускали к ней, так я тогда насмотрелся на все это у вас – жуть брала. До сих пор, как вспомню – в дрожь бросает. Так что спасибо за приглашение, но я как-нибудь тут подожду.
- Вот ведь как бывает… Ну, как хотите. А то я бы синяк ваш посмотрел, могу и справку дать, если что…
- Спасибо, я уж так… Я, если что, может, в машину пойду, посижу. У ворот стоит. – Очередной бычок прочерчивает светящуюся дугу через темноту.
- Ну, сейчас оформлю я вам документы – и можете уже ехать, отдыхать.
- Спасибо…
* * *
Перо поскрипывает по бумаге. Сержант, наверное, уже спит. Пусть – он заслужил…
Ужасно болит голова – три виски, не три – не помогает. Может, потом, он выпьет таблетку…
Трое за сегодня с улицы. Еще трое - планово, по направлению. Из тех, что по направлению - два "закоса", один от армии, другой от тюрьмы. Посмотрим, как потянут: от армии, скорее всего, получит, а вот второй – вряд ли, там сразу видно, что закос, ну, разве что родственники главврачу поднесут хорошо. Третий – так тот просто на профилактическое. Надоел родственникам.
С улицы – двое с «белочкой», один из них старый знакомец, не в первый раз. Балагур и умница, раз в год стандартно уходил в "штопор" - пил все, что горит. Пропивал все, даже книги, которые собирал год до запоя и над которыми трясся, как скупой рыцарь над сундуками. Когда начинал "бельчатить", соседи вызывали карету и оформляли его на лечение - других близких не было. За месяц его выводили из запоя, подкармливали, он опять расцветал и становился душой компании, умудряясь разговорить даже безнадежно больных и вызвать у них интерес хоть к чему-то. Золотой мужик, в общем. Даже пока он пил и болел, его держали на работе и исправно складывали зарплату до его выхода в отдельную кучку. Он выходил, и впрягался в работу вновь - до следующего срыва. Когда-нибудь соседи не успеют...
А этот третий с улицы... Который Иисус… Вот это не прост, не прост. Может, и "закос" – только от чего? Может - и правда двинулся. Сложно с этими религиозными – никогда не найдешь точно грани. Ну, помоем, почистим - разберемся.
На женском, говорят, сегодня прямо столпотворение какое-то: еле успевали принимать. Полнолуние, что ли? И полный набор: от маниакального до "белочки", все представлено. Ленка звонила - совсем зашилась, так что сегодняшний заход к ней, увы, отменяется. А жаль: с прошлой смены успело накопиться желание, и не к жене же с ним идти...
Мысли привычно скользнули в известное русло: сапожник без сапог... Поговорить с женой давно уже не удавалось, не стоит и думать о том, чтобы спать с ней. Короткие повседневные фразы, поцелуй в щечку перед уходом на смену - изредка. Уже давно они не звонили друг другу на работу, кроме как по делу: забери сына, я не успею, задержусь - заболел сменщик, даже дежурное "люблю" они уже давно выбросили из разговора. Кажется, у нее кто-то есть: это видно по поведению. Но мысль об этом уже не казалась крамолой и не вызывала жжения в груди и давления на слезные железы. Да и сам-то... Молодая, необремененная комплексами Ленка работала на женском уже год, а до нее была Женечка; постарше - но тоже вполне ничего и не рожавшая. Он любил таких, покрепче.
А дома... Он давно уже открыто носил привозимые одним знакомым из загранки презервативы в карманах, не напрягаясь тем, что их могут найти. Кажется, пару раз ему казалось, что презервативов в шкафчике, стоявшем в комнате дома, становится меньше. Он грешил на сына: тот мог стащить ради развлечения, или в школу сносить: похвастаться.
Сын… Кажется, у него не все в порядке в школе, но сходить туда не было ни времени, ни сил, ни желания. Впрочем, самый возраст для проблем: тринадцать; дальше станет чуть проще, выправится…
А мысль уже скользнула дальше: да, можно было бы все изменить, найти компромисс с женой, брать ее снова за руку, водить в кино и театр – как когда-то, давно, в институте, ходить гулять – как когда-то с сыном, целоваться в подъездах. Но… Кажется, уже поздно. Поздно менять и работу, хотя, говорят, не плохой психиатр, можно было бы открыть кооператив – скоро, кажется, будет можно, ведь Перестройка идет. Но мысль опять привычно возвращается к удобству, привычности места, что необходимости в этом нет – зарплата нормальная, да еще подношения…
Что-то задержалась Мария. Вот ведь старушенция: сколько лет уже в психиатричке – а ведь какой работник! Каждого примет, даже самого грязного и болезного помоет, подстрижет, успокоит. Не доводами, они, зачастую, бессмысленны – нет, на уровне подсознания. По голове погладит, где надо; поговорит построже, ставя на место, остудит горячую голову…
А, вот и она…
- Вот ведь денек сегодня – ни минуты покоя… И ручку кто-то упер – приходится писать пером этим дурацким. Ну, что у нас там, Мария? Приняли?
- Помыли мы его, даже санитаров звать не пришлось, сами управились. Мыла извели полкуска. Пока успокоился, мы его на отделение и отправили, с санитарами. Руки, правда, на всякий случай связали опять, да там, на отделении, разберутся, чай, не маленькие… - Мария снимает мокрый клеенчатый передник, аккуратно развешивает его на дверце шкафа в приемном покое.
- Сидел в ванной, как ангелок, спокойно. Все что-то себе под нос бормотал, правда, так и не поняли ничего. Ну, Вам-то, доктор, все равно из него толком ничего не вытянуть было бы, так что примите уж как есть. Чай, не в первый раз, напишете чего-нибудь, а завтра уже на отделении разберутся, что к чему.
- Да уж, случай-то ясный. Ну, тогда сейчас на бумагах подписи поставлю – и можно будет соснуть пару часов. Должен же быть какой-то отдых…
Перо вновь заскрипело по бумаге, оставляя отметки для врачей на отделении, ставя точки над «i» и вынося диагнозы.
Как там этот-то сказал – Прокуратор? Точно. Прокуратор и есть.
* * *
Чистый, омытый хозяйственным мылом Иисус засыпал в отведенной для него комнате. Привязанные к железной кровати руки расслабились, кулаки разжались, ладони, огромные, словно лопаты, загребали во сне воздух. Иисус улыбался – ему снилась Мария и омовение. Он даже причмокивал во сне от удовольствия.
Где-то в Кировске, в дальней палате, успокаивалась провывшая весь день волчица, устраиваясь в гнезде из одеял и простыней.
Сержант уже добрался до общежития. Бутылка водки, вытащенная из заначки, успокоила его к утру.
«Хорошо, что завтра не моя смена…» - подумалось ему перед тем, как он заснул…
Прокуратор, в белом халате, из-под которого торчал красный вязаный свитер, лежал на кушетке в приемном покое и спал. Его смены оставалось еще два часа.
Над Питером вставал обыкновенный, серый осенний рассвет.

#1