«Юрист Василий Алексанян предпочел показаниям на Ходорковского мучения от страшной болезни в тюрьме. Заурядный майор КГБ в отставке Алексей Пичугин за отказ от ложного доноса на того же Ходорковского стоически принял пожизненное заключение. Юрист Светлана Бахмина, оставив дома маленьких детей, села в тюрьму за то же»
30 октября - день памяти политзаключенных. Валерия Новодворская - о тех, кто стал героями без кавычек
Вольный холод тюрьмы

"Путинское время ставит человека, который был «вне схватки», перед выбором. И некоторые оказываются героями без кавычек "

«Туманные проходят годы, и вперемежку дышим мы то затхлым воздухом свободы, то вольным холодом тюрьмы» (Георгий Иванов). Отмечая в 39-й раз достойный праздник — День политзаключенного СССР, учрежденный в пермских и мордовских политических зонах по предложению физика, диссидента и журналиста Кронида Любарского, надо сознаться, что при советской власти так было всегда, и при ее реставрации сегодня это тоже оправдывается. Александр Солженицын в романе «В круге первом» написал, что души у «вольняшки», зашуганного и ежеминутно ожидающего ареста, нет. Душа есть только у зэка, который свободен от страха, которому нечего терять. Артиллерийский капитан Солженицын, не получив срок, никогда не стал бы великим писателем, лауреатом Нобелевки, ориентиром поколения.
Василий Гроссман писал в своем эссе «Все течет», что пока «вольняшки» плакали и душили друг друга на сталинских похоронах, ликование охватило народ зэков, который говорил одно: «Подох!»
И разве не стала верноподданная «хунвейбинка» (ее слова!) Евгения Гинзбург на Колыме гуманным, верующим, мыслящим человеком, автором «Крутого маршрута» — воспоминаний обличительных и талантливых?
В послесталинское время диссиденты вставали власти поперек дороги и поперек горла сознательно. Это была такая профессия: «досиденты» и «отсиденты». А в путинское время, как в сталинское, становление человека и гражданина зачастую происходит в тюрьме. Путинское время, «шкурное» (цитируя Пастернака), грязное и подлое, ставит человека, который был «вне схватки», перед выбором. И некоторые оказываются героями без кавычек. По Жану Аную, по «Антигоне»: «Ну вот, маленькую Антигону схватили, впервые она может стать сама собой».

Владелец ЮКОСа, почти олигарх Михаил Ходорковский, живший в мире с властью, на зоне стал узником совести и диссидентом, вот уже десять лет не желающим просить у Путина пощады.
Юрист Василий Алексанян предпочел показаниям на Ходорковского мучения от страшной болезни в тюрьме. Заурядный майор КГБ в отставке Алексей Пичугин за отказ от ложного доноса на того же Ходорковского стоически принял пожизненное заключение. Юрист Светлана Бахмина, оставив дома маленьких детей, села в тюрьму за то же.
Сергей Магнитский за свою честность и стойкость был замучен в путинских застенках.
Думала ли богемная Надя Толоконникова, что в лагере она станет правозащитником? Знали ли они с Марией Алехиной о том, что в них таится частица духа Джордано Бруно, что они не отрекутся и не будут каяться перед перспективой ГУЛАГа?
«Болотники» в своей клетке тоже не каются и не просят прощения. Они требуют свободы не только для себя — для страны.
И все эти примеры — приговор путинскому режиму, который история не обжалует и не смягчит. «Нету сильней агитации, нету сильней нелегальщины, если на тюрьмы кидаются самоубийцами вальдшнепы. Крылья о стены каменные бьются, не сдавшись на милость. Лучше крылатость в камере, чем на свободе бескрылость» (Евгений Евтушенко).
Мы дошли до ситуации, когда гражданские качества человека поверяются уровнем его конфронтации с властью: на площади, в суде, в печати. «Арестованный — это званье. Круг почета — тюремный круг. Арестованным быть — признанье государством твоих заслуг. Где один гражданин настоящий не под слежкой — ну хоть бы один?! В подозрительных не состоящий подозрителен как гражданин. В государстве рабов и хозяев поднят лозунг незримый на щит: «для спасения негодяев благомыслящих не щадить». Это все из «Казанского университета» Евгения Евтушенко. Нынешняя молодежь проходит свои университеты в автозаках, на скамье подсудимых и за колючкой зон.
http://newtimes.ru/articles/detail/73569/

Октябрь, 27, 2013. В Москве состоялось шествие в поддержку политзаключённых.

Как я и предполагал, народу пришло мало: тысяч пять, а никак не двадцать, указанных в заявке организаторов. Строго всё по Нимёллеру:
Когда нацисты пришли за коммунистами, я молчал, я же не коммунист.
Потом они пришли за социал-демократами, я молчал, я же не социал-демократ.
Потом они пришли за профсоюзными деятелями, я молчал, я же не член профсоюза.
Потом они пришли за евреями, я молчал, я же не еврей.
А потом они пришли за мной, и уже не было никого, кто бы мог протестовать
За самим Нимёллером пришли практически сразу: первый арест случился в 1935-м, второй — в 1937-м, и до мая 1945 года пастор находился в нацистских лагерях — Заксенхаузене, Дахау, Тироле (оттуда его освободили американцы). Несмотря на все годы, проведённые в заключении, Нимёллер после войны публично покаялся в том, что недостаточно твёрдо противостоял нацистам тогда, когда у него ещё была такая возможность — а в октябре 1945 года стал одним из инициаторов Штуттгартской декларации вины.www.history.ucsb.edu/faculty/marcuse/projects/niem/StuttgartDeclaration.h... В ней свою ответственность за бездействие в годы нацизма признал Совет протестантских церквей Германии.
Мы обвиняем себя в том, что не отстаивали своих убеждений с достаточной силой, — сказано в Штуттгартской декларации.
На это можно, конечно же, возразить: зато вы остались живы. А отстаивали бы с достаточной силой — могли бы кончить как доктор Корчак или доктор Боткин.
Так что тут разные бывают мнения, факт.
И каждый сам для себя выбирает.
http://dolboeb.livejournal.com/2586005.html

Шура
Это совпадение. Накануне Дня памяти жертв сталинских репрессий я получил письмо от троюродного брата: “Сообщаю тебе и твоей маме, что 22.10.2013 скончалась моя мама и твоя двоюродная тетя Рыбкина Александра Исааковна”.
Она была сестрой отца. Двоюродной и старшей. Я никогда не видел родителей отца, сгинувших в 37-м, его старшего брата, погибшего в 42-м. Тетя Шура и ее брат, дядя Валя, отчасти заменяли мне это старшее поколение. Они всегда присутствовали в рассказах отца – о его детстве на Кузнецком, потом о войне, эвакуации. В моих детских воспоминаниях о семейных встречах эти люди – всегда удивительно неунывающие, удивительно, учитывая, сквозь что они прошли в самом начале жизни.
На поминках после смерти моего отца тетя Шура, оставшаяся последней из этого поколения, придя в себя после слез и похорон, сказала: “Налейте, а потом я расскажу о Марате”. Мне так жаль, что я не смог записать ее тогда. Это было не только об отце, обо всем том ушедшем мире. Но часть этого рассказа мне была уже известна: незадолго до смерти мой отец по нашему с братом настоянию записал воспоминания о жизни.
Вот их фрагмент, относящийся к 37-му году (отцу в том году исполнилось одиннадцать):
“...Встал я утром, солнечно было: апрель. Мама в большой комнате встретила меня, руки у нее неспокойные такие были, говорит: "Марик, папу ночью забрали, но это недоразумение, он скоро вернется". Верила она в это? Не помню, как шел в школу, но получил первую в жизни "тройку" – тогда это называлось "посредственно"...
...Ночь на 17 сентября. Мама разбудила меня.. В комнате несколько чужих мужчин. Юлик сидит на своей раскладушке, обхватив колени руками. Плачет бабушка.
Я тоже заплакал. Один из этих, чужих, зло так: "Зачем вы его разбудили?" Мама ответила:"Он же сын мой". И скоро все ушли. И маму увели...
...Привезли нас не куда-нибудь, а в Даниловскую тюрьму. Привели в огромную комнату, и в ней человек под сто – таких, как я и Юлик. Остаток ночи кое-как проспали. А утром Юлика куда-то вызвали. Вернулся возбужденный и серьезный. Говорит, его выгоняют, потому что ему уже больше шестнадцати, он сделает все, что сможет, чтобы сегодня же, сегодня забрать меня. И ушел. А я плакал. Наверно, часа два плакал – кажется, последний раз в жизни (не считая нынешней старческой слезливости). Всех увели гулять, а я не пошел. Но потом так тошно стало одному...
...Потом все занимались кто чем в той огромной комнате. Время от времени приходил охранник и по списку вызывал ребят. Иногда – "с вещами". Бывалые объяснили: кто с вещами, за тем приехали, а остальные – в детдома (потом-то я прочел Приставкина "Ночевала тучка золотая" и узнал, что это были за детские дома. Был уже вечер, а Юлика все нет. Я уже все слезы выплакал.
А ему, потом узнал, надо было оформить опеку на кого-либо из взрослых, а ни одна из трех теток не хотела "рисковать". И только когда Шура, двоюродная сестра, ровесница Юлика, вскочила и всерьез сказала, что уходит из дому, тетя (на Кузнецком) согласилась. Все это потом мне Юлик рассказал.
И вот входит охранник и называет меня. Одного – поздно ведь уже. С вещами! Внизу ждали Юлик и Шура. Навсегда запомнил счастливую поездку на 10-м трамвае от Даниловки до Неглинной, до Кузнецкого...”
“Счастливая поездка”. Что тут скажешь о счастье.
Это совпадение, что она умерла незадолго до дня, когда у Соловецкого камня читают имена убитых Сталиным, среди которых немало людей из моей семьи. А те, кого коснулся этот ужас и кто выжил – их кто назовет?
Теперь они все ушли – старшие из моей семьи. От их мира осталось только то, что я в состоянии удержать в памяти. И я помню и думаю о вас, тетя Шура.
Валентин Барышников - обозреватель РС
http://www.svoboda.org/content/article/25152548.html