На четвертом курсе я провел месяц в неврологии. Пациенты тут находились в плачевном состоянии: подросток на восьмом дне эпилептического припадка; мужчина, который пришел с жалобой на судорогу в пальце и застрял здесь с диагнозом «неизлечимая болезнь Лу Герига»; 52-летний человек, который не помнил ничего с момента автокатастрофы, случившейся в 1964 году, и постоянно спрашивал, где его родители.
Но самое ужасное было, когда руководство клиники просило нас принять решение о том, что мозг пациента мертв. В среднем, такое обращение поступало раз в неделю. Процедура включает довольно жестокие манипуляции, например, тест на отдергивание при вредной стимуляции. Попросту говоря, надо делать пациенту больно и следить за реакцией. Еще мы мотаем его голову из стороны в сторону, бьем по трахее, заливаем холодную воду в уши — все для того, чтобы понять: человек перед нами или уже овощ, в котором жизнь поддерживается искусственно.
Последним таким пациентом в тот мой месяц был 32-летний мужчина, которого нашли без сознания на улице в особенно жаркий летний день. Четыре дня в отделении интенсивной терапии он не подавал никаких признаков жизни, и нас пригласили на тест.
В палате не было никого, когда я вошел: только то, что когда-то было человеком, да аппарат искусственной вентиляции легких, издающий монотонное шипение. Зрачки мужчины были неподвижны. Ледяная вода в ушах не вызвала никаких движений. На боль он не реагировал. Я записал результаты в историю болезни и понес ее старшему ординатору.
— Пойдем, посмотрим, — сказал он.
Когда мы вернулись в палату, то обнаружили там семью больного. Они с надеждой смотрели на нас, пока старший ординатор повторял процедуру. И тут глаза пациента распахнулись. Я, кажется, шумно вздохнул. А уж семья так точно вздохнула. Старший ординатор удовлетворенно хмыкнул:
— Ты это видел?
Мужчина на кровати лежал с широко открытыми глазами. Родственники возбужденно галдели. Ординатор продолжал процедуру, теперь он размахивал руками перед глазами пациента. Похоже, в общем гвалте только я расслышал, как он пробормотал что-то вроде «ага». Бросив странно-виноватый взгляд на собравшихся, он подозвал меня поближе: «Взгляни на это». И стал водить фонариком. Глаза пациента четко следовали за движениями.
— Ты видишь?
Глаза двигались, улавливая малейшие отклонения фонарика от курса. Наш пациент был жив и явно в нормальном сознании. Но ни одна черточка на его лице не дрогнула. Конечности были неподвижны. Даже пальцы не шелохнулись.
— О, Боже, — сказал ординатор. — У него «синдром запертого внутри».
Об этом синдроме много говорят во время обучения в мединституте, но не потому, что он часто встречается, а потому, что он драматически ужасен. Когда преподаватель рассказывает о «запертых» второкурсникам, они непременно испускают тот самый вздох, который мы приберегаем для особых случаев — таких, какие надеемся никогда не встретить в своей практике. У мужчины на кровати произошло небольшое кровоизлияние в том месте, где нервные волокна соединяют головной мозг с телом. Над областью кровоизлияния мозг находится в полностью рабочем состоянии. А под ней все тело мертвенно неподвижно. Без аппарата искусственной вентиляции легких пациент задохнется меньше чем за минуту. Он никогда не сможет говорить, морщиться от боли, никогда не сможет шевельнуть пальцем. Находясь в сознании, он похоронен в своем теле.
Я стоял у кровати и смотрел на его глаза: взгляд кружил по комнате и иногда останавливался на мне. Было так жутко, как никогда раньше. Абсолютное отсутствие выражения на лице и живые глаза... Я видел много умирающих, но взгляд этих глаз был просто невыносим. И когда радостные возгласы позади нас сменились стонами (старший ординатор объяснил родственникам, что произошло), я еле удержался, чтобы не застонать самому. Это, сказал я себе, самое худшее, что может случиться с человеческим существом.
Когда мы пришли в палату на следующий день, родственники опять были там. Мы услышали их еще до того, как взялись за ручку двери. Они орали, как будто наблюдали салют. Мы распахнули дверь. Женщина в голубом халате у кровати повторяла: «Да, да, вот так, давай, давай». На каждое ее слово правая рука пациента отвечала взмахом. И когда мы приблизились, выражение на лице пациента сменилось на что-то, что я сперва не мог определить, но потом понял: левая сторона его лица пытается улыбаться. Кровоизлияние рассасывалось. Мы ошиблись.
Только когда мы покинули помещение, старший ординатор вновь обрел дар речи.
— Ты только что видел чудо, — сказал он. — И теперь, в течение всей своей практики, каждый раз, когда будешь сталкиваться с безнадежным случаем, будешь вспоминать этого мужчину.
Что я неоднократно видел в своих пациентах за все эти годы: мы наделяем смерть слишком большой властью над собой (как будто она ей нужна). Мы пытаемся сделать вид, что ее нет; мы не желаем замечать ее, мы воображаем, что сможем бесконечно убегать от нее. Мы, в общем-то, надеемся на чудо. Но чуда быть не может. (Даже тот мой пациент с «синдромом запертого» получил лишь отсрочку от неизбежного). И вот, когда чуда не происходит, сама мысль о смерти сковывает нас, затыкает рот, лишает остатков человеческого достоинства еще при жизни. Не очень-то хороший способ уйти.
Смерть случается, хотим мы этого или нет. Единственный способ достойно обходиться с ней — заниматься своими делами, но помнить и признавать: однажды она займется тобой. Может быть, даже завтра. Тогда ты будешь больше ценить и воздух, которым дышишь, и каждое утро, когда просыпаешься. И не будешь откладывать «до лучших времен» то, что давно хотел сделать. А когда Она придет, ты не станешь делать вид, что тебя обманули, и не впадешь в детскую истерику. Воздух входит и выходит. Кровь ходит по кругу. Такова жизнь.