Вход на сайт
44 просмотров
02.12.12 12:52 Выготский. Достоевский. II. Антисемитизм бытовой
Оригинал взят у в 
nemo_nostrum" /> в Продолжаем разговор
Выготский (1916-1917): ЕВРЕИ И ЕВРЕЙСКИЙ ВОПРОС В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО
II. [Антисемитизм бытовой]
[86]
II
«Это был, если уж нельзя отвязаться от неприятного слова, всемирно-исторический публицист, интересы которого были вне своего дня, зов которого был обращен к векам и народам, взор - обращен в вечность», - говорит о Достоевском В. Розанов («Ф.М. Достоевский». Критико-биографический очерк).
«Его глубокая публицистика, - говорит о Достоевском критик Ю. Айхенвальд, - является у него sub specie aeternitatis».
И - странное дело! - в художественных произведениях своих, изображая евреев, гениальный художник так был подвержен «интересам своего дня»; «всемирно-исторический публицист», он говорит о еврейском вопросе в публицистических произведениях своих так, что ясно становится, что интересы его вне его дня. При рассмотрении еврейского вопроса «его зов обращен к векам и народам, его взор - в вечность». Он еврейский вопрос рассмотрел sub specie aeternitatis.
В этом то новое и глубокое слово, которое сказал Достоевский об этом сложном вопросе. Рассмотрим, каково это слово.
«С некоторого времени» Достоевский стал получать письма от евреев (теперь установлено, что корреспонденты-евреи, которых Достоевский цитирует, никто иные как А. Ковнер, Т.В. Лурье и Сара Лурье), в которых корреспонденты с горечью упрекали его за то, что он нападает на «жида». «Я намерен затронуть один предмет, который я
Как было указано в предисловии составителя эта статья не была завершена автором, что видно, в частности, из отсутствия обещанного фрагмента из "Преступления и наказания".
[87]
решительно не могу себе объяснить, - пишет один из этих корреспондентов Достоевскому. - Эта ваша ненависть к жиду, которая проявляется почти в каждом выпуске вашего «Дневника».
Надо сказать, что при всяком удобном случае Достоевский нападал на евреев; «жиды», «жидишки», «жидки», «жидовствующие», «ожидоветь», - эти слова почти не сходят со страниц «Дневника писателя». «Все такие намеки и указания, там и сям рассыпанные в «Дневнике», произвели впечатление на еврейских читателей и побудили некоторых из них вступить с ним в переписку» (А. Горнфельд). В ответ на эти упреки Достоевский написал о еврейском вопросе статью, которая появилась в номере «Дневника писателя» за март 1877 года (главы II и III)*.
В этой статье Достоевский со свойственным ему «болезненным пафосом убежденности» (А. Горнфельд) сперва отвечает на упреки и нападки, мимоходом затрагивает много тем, связанных с более детальным разбором еврейского вопроса, и попутно высказывает несколько суждений о еврейском вопросе sub specie aeternitatis.
«О не думайте, что я действительно затеваю поднять «еврейский вопрос», - начинает он свою статью. - «Я написал это заглавие в шутку». (Замечу в скобках, что заглавие это «Еврейский вопрос» взято у него в кавычки). «Поднять такой величины вопрос я не в силах». Прежде всего, Достоевский хочет снять с себя упрек в ненависти к еврейскому народу. «Всего удивительнее мне то: как это и откуда я попал в ненавистники еврея как народа, как нации? Так как в сердце моем этой ненависти не было никогда, то я, с самого начала и прежде всякого слова, с себя это обвинение снимаю, раз и навсегда».
Это важно, это ценно. Однако так ли это? Я хочу сказать, не ошибался ли Достоевский (намеренной неискренности нельзя допустить) в отношениях своих к еврею, не принимал ли он своего сознательного желания не ненавидеть за отсутствие ненависти? Я думаю, что так оно именно и было.
«Уж, не потому ли обвиняют меня, - говорит он, - в «ненависти», что я называю иногда еврея «жидом»? Но, во-первых, я не думал, чтоб это было так обидно, а во-вторых, слово жид, сколько помню, я упоминал всегда для обозначения известной идеи: «жид, жидовщина, жидовское царство» и проч. Тут обозначалось извест-
* На эту статью я буду ниже ссылаться, указывая лишь названия отдельных частей ее.
[88]
ное понятие, направление, характеристика века. Можно спорить об этой идее, не соглашаться с нею, но не обижаться словом» («Еврейский вопрос»). Конечно, не в одном употреблении слова «жид» сказалась ненависть Достоевского к евреям, но, между прочим, и в этом, как бы он сам ни отрицал это. Во-первых, не иногда он называет еврея словом «жид», как он это говорит, а наоборот иногда, в очень редких случаях (главным образом, в этой лишь статье, где он пытается снять с себя обвинение в ненависти, но и здесь очень часто встречается слово «жид»), он слово «жид» заменяет словом «еврей». Во-вторых, он говорит: «я не думал, чтоб это было так обидно». Как это надо понять: так ли, что, зная, что это обидно, он не думал, чтоб до такой уж степени; или так, что не думал вовсе, чтоб это было обидно. В первом случае - о степени обидности говорить трудно, это дело субъективное (кстати, ведь знает Достоевский, что «трудно найти что-нибудь раздражительнее и щепетильнее образованного еврея»), но я думаю ниже показать, что это именно «так» обидно. Во втором случае надо сказать, что эти слова явно и сознательно - неискренни. В самом деле, когда Достоевский употребляет слово «жид» для обозначения определенной идеи, - по его мнению, не следует «обижаться словом», но ведь словом этим обозначает он идею слишком определенную. Я не стану здесь определять, в чем суть этой идеи - она в общих чертах ясна каждому, и еще одно несомненно ясно каждому, - если кому-либо (народу или отдельному лицу) приписать идею «жидовства», или его собственным именем обозначить эту идею, - ему есть на что обижаться и даже «так» обижаться. Во-вторых, - и это главное - слово «жид» Достоевский употреблял для обозначения идеи, «сколько помнит», а сколько раз, чего он не помнит, он употреблял его для обозначения определенных лиц, влагая в это слово столько шипящей ненависти и презрения, а часто (о, очень часто!) употреблял он это безобидное слово, как я на это указал выше, не в смысле лица еврейского происхождения, а в смысле ругательного слова (например, его замечания о последних подлецах, «вероятно, из жидков»), часто заменяя его в свою очередь словом «мерзавец» (Лямшин)!
И еще одно несомненно: если в этом смысле употребляют чье-либо собственное имя (народа или отдельного лица), ему есть на что обижаться и даже «так» обижаться. «Ваше презрение к жидовскому племени, которое «ни о чем кроме себя не думает» и т.д., и т.д., оче-
[89]
видно», - пишет ему еврейская девушка. И сколько бы он «против этой очевидности» ни восставал, сколько бы ни оспаривал самый факт, его презрение к жиду очевидно.
О, Достоевский знает, что в отношениях двух народов - русского и еврейского - мало утешительного для тех и других! «Я только хочу указать, - говорит он, - что в мотивах нашего разъединения с евреем виновен, может быть и не один русский народ, и что скопились эти мотивы с обеих сторон, и еще неизвестно, на какой стороне в большей степени».
Все это так, но во-первых, хочу подчеркнуть слова: «неизвестно, на какой стороне в большей степени» (Достоевский дальше в пылу спора перегибает палку в другую сторону и утверждает, что виновны почти исключительно евреи), во-вторых, никаких выводов относительно дарования равноправия отсюда делать нельзя (Достоевский их делает).
Следующая глава носит название «Pro и contra», но в ней излагает Достоевский, главным образом, доводы contra.
Во-первых, - и это главный довод Достоевского - «нет в целом мире другого народа, который бы столько жаловался на судьбу свою, поминутно, за каждым шагом и словом своим, на свое принижение, на свое страдание, на свое мученичество». Между тем, «они царят в Европе, они управляют там биржами» и т.д. Поэтому Достоевский «не может вполне поверить крикам евреев, что уж так они забиты, замучены и принижены». «На мой взгляд, - говорит он, -русский мужик, да и вообще русский простолюдин несет тягостей чуть ли не больше еврея».
Корреспондент Достоевского настаивает на том, что «прежде всего, необходимо предоставить им (евреям) все гражданские права». «Подумайте, - говорит он, - что они лишены до сих пор самого коренного права: свободного выбора местожительства, из чего вытекает множество страшных стеснений для всей еврейской массы».
«Но подумайте и вы, г. корреспондент, подумайте только о том, что когда еврей терпел в свободном выборе местожительства, тогда двадцать три миллиона «русской трудящейся массы» терпели от крепостного состояния; что, уж, конечно, было потяжелее «выбора местожительства». И что же, пожалели их тогда евреи? Не думаю: в Западной окраине России и на Юге вам на это ответят обстоятельно. Нет, они и тогда точно так же кричали о правах, которых не имел
[90]
сам русский народ, кричали и жалобились, что они забиты и мученики, и что когда им дадут больше прав, «тогда и спрашивайте с нас исполнения обязанностей к государству и коренному населению». Но вот пришел Освободитель и освободил коренной народ, и что же, кто первый бросился на него, как на жертву, кто воспользовался его пороками преимущественно, кто оплел его вековечным золотым своим промыслом, кто тотчас же заместил, где только мог и посмел, упраздненных помещиков, с тою разницей, что помещики хоть и сильно эксплуатировали людей, но все же старались не разорять своих крестьян, пожалуй, для себя же, чтоб не истощить рабочей силы, а еврею до истощения русской силы дела нет, взял свое и ушел».
И в доказательство Достоевский приводит две им прочитанные заметки: одну из «Вестника Европы» о том, что евреи в Америке «уже набросились всей массой на многомиллионную массу освобожденных негров и уже прибрали ее к рукам по-своему, известным и вековечным своим «золотым промыслом» и пользуясь неопытностью и пороками «эксплуатируемого племени; вторую (корреспонденция из Ковно) из «Нового Времени» о том, что евреи «набросились на местное литовское население», и т.д.
О, конечно, Достоевский не выставляет этих двух известий «за такие уж решающие и капитальные факты». Но «если начать писать историю этого всемирного племени, то можно тотчас же найти сто тысяч (excusez du peu! - Л.В.) таких же и еще крупнейших фактов; так что один или два факта лишних ничего особенного не прибавят, но ведь что при этом любопытно: любопытно то, что чуть лишь вам - в споре ли, или просто в минуту собственного раздумья, чуть лишь вам понадобится справка о еврее и делах его, - то не ходите в библиотеки для чтения, не ройтесь в старых книгах или собственных старых отметках, не трудитесь, не ищите, не напрягайтесь, а не сходя с места, не подымаясь даже со стула, протяните руку к какой хотите первой, лежащей подле вас газете, и поищите на второй или третьей странице: непременно найдете что-нибудь о евреях и непременно самое характернейшее и непременно одно и то же, - т.е. все одни и те же подвиги!» (Замечу в скобках: предостерегаю читателей, могущих поддаться совету Достоевского и протянуть руку к первой газете. Такой опыт сейчас очень опасен. О, конечно, вы тоже на «второй или третьей странице» найдете «непременно самое харак-
[91]
тернейшее» для положения евреев в России - и «непременно одно и то же», но я боюсь, я очень боюсь, что это «что-нибудь о евреях» будет совсем не то «что-нибудь», о котором говорит Достоевский, и - я убежден, - Вам придется найти прямо противоположное «что-нибудь»).
«Так ведь это, согласитесь сами, - продолжает Достоевский, -что-нибудь да значит, что-нибудь да указует, что-нибудь открывает же вам, хотя бы вы были круглый невежда в сорокавековой истории этого племени. Разумеется, мне ответят, что все обуреваемы ненавистью, а потому все лгут. Конечно, очень может случиться, что все до единого лгут, но в таком случае рождается тотчас другой вопрос: если все до единого лгут и обуреваемы такой ненавистью, то с чего-нибудь да взялась же эта ненависть, ведь что-нибудь значит же эта всеобщая ненависть, «ведь что-нибудь значит же слово все!» как восклицал некогда Белинский».
О, конечно, «что-нибудь» значит, но отнюдь не то. что думал Достоевский!
Странно звучат после вышеприведенных строк категорические утверждения Достоевского: «Пусть я не тверд в познании еврейского быта, одно то я уже знаю наверно и буду спорить со всеми, - именно: что нет в нашем простонародье предвзятой, тупой, религиозной какой-нибудь ненависти к еврею, вроде: «Иуда, дескать, Христа продал». Если и услышишь это от ребятишек или от пьяных, то весь народ смотрит на еврея, повторяю это, без всякой предвзятой ненависти. Я пятьдесят лет видел это. Мне даже случалось жить с народом, в массе народа, в одних казармах, спать на одних нарах. Там было несколько евреев, - и никто не презирал их, никто не исключал их, не гнал их. Когда они молились (а евреи молятся с криком, надевая особое платье), то никто не находил это странным, не мешал им и не смеялся над ними, чего, впрочем, именно надо было бы ждать от такого грубого, по нашим понятиям, народа, как русские; напротив, смотря на них говорили: «Это у них такая вера, это они так молятся» и проходили мимо со спокойствием и почти с одобрением. И что же, вот эти-то евреи чуждались во многом русских, не хотели есть с ними, смотрели чуть не свысока (и это где же? - в остроге!) и вообще выражали гадливость и брезгливость к русскому, к «коренному» народу. То же самое и в солдатских казармах, и везде по всей России: наведайтесь, спросите, обижают ли в казармах еврея как еврея, как
[92]
жида за веру, за обычай? Нигде не обижают и так во всем народе. Напротив, уверяю вас, что и в казармах, и везде русский простолюдин слишком видит и понимает (да и не скрывают того сами евреи), что еврей с ним есть не захочет, брезгает им, сторонится и ограждается от него, сколько может, и что же, - вместо того, чтоб обижаться на это, русский простолюдин спокойно и ясно говорит: «это у него вера такая, это он по вере своей не ест и сторонится» (т.е. не потому, что зол) и, сознав эту высшую причину, от всей души извиняет еврея».
Снявши с себя обвинение в ненависти к еврейскому народу, Достоевский хочет снять это обвинение и со всего русского народа. Удается ли это ему? Я думаю, что нет. Сам он показал обратное в своих произведениях. И - как характерно, - что не только герои его художественных произведений, а сам он не понимает этой «высшей причины», по его словам, благодаря которой еврей сторонится, и сам он бросает за это обвинение еврею, хоть и говорит, что русский простолюдин сознает эту «высшую причину». Достоевский ее не сознает.
Достоевский утверждает, что в остроге никто не презирал евреев, никто не смеялся над ними, никто не находил странными их молитвы. Вот каторжный острог в «Записках из Мертвого дома» и вот Исай Фомич Бумштейн, еврей среди «коренного» народа. Как же, как относится к нему «русский простолюдин»? «Решительно все без исключения смеялись над ним», - говорит Достоевский (глава IV). Правда, дальше (глава IX) Достоевский говорит: «Мне очень странно было, что каторжные вовсе не смеялись над ним (что, замечу в скобках, очень уж странно звучит после вышеприведенного утверждения да еще в такой категорической форме) разве только подшучивали для забавы». Когда он пришел в первый раз в острог «кругом него раздавался смех и острожные шуточки, имевшие в виду его еврейское происхождение». О, после этого вы можете не верить, когда Достоевский утверждает, что нигде не обижают «еврея как еврея, как жида». Но вот диалог (арестант Лучка часто дразнил его для забавы):
«- Эй, жид, приколочу! - Парх проклятый! - Жид проклятый! -Христа продал!»
О, милые шутки, о, невинная забава! О, не «проходили мимо со спокойствием и почти с одобрением», как утверждает в «Дневнике» Достоевский, когда молился Исай Фомич, а «нарочно ходили из других казарм посмотреть, как Исай Фомич будет справлять свой шабаш». «Это у них такая вера, это они так молятся», по словам Досто-
[93]
евского в «Дневнике Писателя», говорили арестанты. А в «Записках из Мертвого дома», слушая молитву Исая Фомича, они говорили: «Ишь его разбирает». И вы помните, что во время молитвы Исая Фомича, майор «фыркнул от смеха, назвал его тут же в глаза дураком», а в «Дневнике» Достоевский утверждает, что молитв «никто не находил странными».
Он утверждает, что «нет в нашем простонародье предвзятой, априорной, тупой, религиозной какой-нибудь ненависти к еврею в роде: «Иуда, дескать, Христа продал». О, если бы это было так! Русская литература дает доказательства как раз обратного. Вы помните, что герои тургеневского «Жида» улыбались невольно, когда Гирше-ля тащили на виселицу: так смешно кричал он, такие уродливые были прыжки его, телодвижения. И вы помните страшную («Дыбом стал бы ныне волос, - говорит Гоголь, - от тех страшных знаков свирепства полудикого века») картину еврейского погрома, учиненного казаками («Тарас Бульба»), когда казаки видели лишь «жалкие рожи, исковерканные страхом» и когда казаки топят жидов «жидовские ноги в башмаках и чулках болтаются в воздухе». И вы помните бытовую картинку из «Записок охотника» («Конец Чертопханова»), изображающую, как крестьяне бьют жида ни за что, ни про что, просто как еврея, за то, что «Христа распял».
И если вы это помните, - вы очень и очень усомнитесь в словах Достоевского. Не стану разбирать все эти доводы Достоевского, его утверждения и, главным образом, его обвинения, возводимые на еврейский народ. Правда, можно было бы указать, что уединение евреев имеет, по собственным словам Достоевского, «высшую причину»; что из того, что евреи «заместили помещика» вовсе не следует, что им не надо дать равноправия, а наоборот из-за стеснения в выборе местожительства. Но все это вопросы особые, исторические и экономические, и уж по одному тому не могут быть здесь разобраны. Но и, кроме того, все это нападки обычные, банальный антисемитизм. И как читатель успел заметить без сомненья, что это обычные утверждения, и не в них новое слово, сказанное Достоевским о еврейском вопросе. Это интересно лишь с психологической стороны: это характеризует его отношение к еврейскому народу. Он утверждает, что он не нападает на евреев, как на нацию, как на народ (я старался показать, что это неверно), но в этой статье он подряд нападает на евреев как на народ. Он утверждает, что в сердце русского народа нет ненависти, но, во-первых, только простонародья, а во-
[94]
вторых, он сам ссылается на эту ненависть и говорит, что что-нибудь ведь и она значит. Не стану разбирать доводов о равноправии, - в них нет своего, нового, но хочу указать, что и эти суждения очень характерны для двойственного отношения к евреям Достоевского.
«Все, что требует гуманность и справедливость, все, что требуют человечность и христианский закон - все это должно быть сделано для евреев», - говорит Достоевский. И дальше: «Я окончательно стою за совершенное расширение прав евреев в формальном законодательстве и, если возможно только, и за полнейшее равенство прав с коренным населением (N.В. Хотя, может быть, в иных случаях, они имеют уже и теперь больше прав или, лучше сказать, возможности ими пользоваться, чем само коренное население). Конечно, мне приходит тут же на ум, например, такая фантазия: [ну, что если пошатнется каким-нибудь образом и от чего-нибудь наша сельская община, ограждающая нашего бедного коренника-мужика от стольких зол, - ну, что если тут же к этому освобожденному мужику, столь неопытному, столь не умеющему сдержать себя от соблазна и которого именно опекала доселе община, - нахлынет всем кагалом еврей - да что ж тут: тут мигом конец его: все имущество его, вся сила его перейдет назавтра же во власть еврея, и наступит такая пора, с которой не только не могла бы сравняться пора крепостничества, но даже татарщина».] (Дневник писателя за 1877 г. // Поли. собр. соч. Т. XXV. С. 86).
Так что, если резюмировать доводы Достоевского, получится следующее: евреям права надо дать, но что будет с крестьянами и т.д. Повторяю это интересно с психологической лишь стороны, т.к. показывает его двойственность. Или разбирать надо доводы той и другой стороны: еврей-корреспондент доказывает, что русские кулаки не лучше евреев, а Достоевский возражает: да, но русские страдали не меньше евреев. Достоевский говорит: «О, они кричат, что они [евреи] любят русский народ», а между тем из самих писем их явствует и «ожесточение это свидетельствует ярко о том, как сами евреи смотрят на русских». Вопрос о взаимоотношениях русских и евреев очень сложен и мы здесь вовсе не намерены поднять его. Во всяком случае, Достоевский утверждает, что в простонародье нет ненависти, а дальше говорит, что в «интеллигентном слое русского народа не раз уж раздавались голоса за евреев». Не станем здесь разбирать нападок на еврейский народ за то, что он не раскаивается в том, что
[95]
«брал на откуп русский народ». Но вот что важно, вот что замечательно: Достоевский сам считал, вероятно, что и его голос раздался за евреев («все, что требует гуманность и справедливость» и т.д.), а между тем из моего разбора ясно, что, несмотря на то, что Достоевский точно и определенно утверждает, что в сердце его нет ненависти к еврейскому народу, представляет собой антисемита, ненавидящего еврейский народ. И это отношение символично для всей, за немногими исключениями, русской интеллигенции, конечно, лишь в ее отношении к еврейскому вопросу. Пусть Достоевский принадлежал к консервативному ее крылу, - благодаря этому только резче выразилась его двойственность, - но его двойственное отношение к еврейскому вопросу символично для всей почти русской интеллигенции. Оно и понятно: доросший до известного интеллигентного уровня человек уже не может принять стадно-стихийную идеологию «бытового антисемитизма», он отрекается от клички антисемита, он заявляет, он должен заявить, что он за евреев, но обывательский инстинкт силен и он, не признаваясь в том открыто, антисемит. Так было с Достоевским. И это, повторяю символично. И вот хочу отметить характерную черточку: в статье своей Достоевский, между прочим, замечает: «Образованные евреи, т.е. из таких, которые (я заметил это, но отнюдь не обобщаю мою заметку, оговариваюсь заранее), которые всегда как бы постараются дать вам знать, что они, при своем образовании, давно уже не разделяют «предрассудков» своей нации, своих религиозных обрядов не исполняют, как прочие мелкие евреи, считают это ниже своего просвещения, да и в Бога, дескать, не веруем».
Вы заметили, как в двух словах гениально схвачен, как художественно намечен тип и кем - Достоевским, которому не удалось даже наметить ни одного еврея. Вы в этих словах видите очень распространенный, бытовой тип 60-х и 70-х годов. Но это неудивительно: Достоевский их видел, с ними встречался в Петербурге, вот поэтому, зная их, ему и удалось его написать. О, это не ростовщик, и человек вовсе не такой уж порочный и не смешной вовсе человек, как все герои-евреи Достоевского, а все это потому, что этот тип был знаком Достоевскому.
Характерно, что Достоевский утверждает в пылу спора всегда обратное действительности. Например, русский вовсе не свободен в выборе местожительства. «А что до евреев, то всем видно, что права их в выборе местожительства весьма и весьма расширились в по-
[96]
следние двадцать лет. По крайней мере, они явились по России в таких местах, где прежде их не видывали». И еще: не русский народ притесняет евреев, а наоборот евреи русских. Но как характерно, что для этого Достоевскому понадобилась фантазия. «А между тем мне иногда входила в голову фантазия: [ну что, если б это не евреев было в России три миллиона, а русских; а евреев было бы 80 миллионов - ну, во что обратились бы у них русские и как бы они их третировали? Дали бы они им сравняться с собою в правах? Дали бы им молиться среди них свободно? Не обратили ли бы прямо в рабов? Хуже того: не содрали ли бы кожу совсем? Не избили бы дотла, до окончательного истребления?»] («Дневник писателя», с.80). И еще: Достоевский, хоть и знает, что «в русском народе есть, м.б., несимпатия к нему [еврейскому народу] особенно по местам, и даже, м.б., очень сильная», но во всем виноват сам еврей, ибо в русском нет ненависти, а еврей-простолюдин презирает русского.
В интеллигентном слое русского народа все за евреев, а образованные евреи плохо к русским относятся.
Во всех этих нападках Достоевский заходит слишком далеко. И главное - это его двойственность: утверждая, что он на евреев как на народ не нападает, он нападает на них в этой же статье. Послушайте только: «Еврей, где ни появлялся, [там еще пуще унижал и развращал народ, там еще больше приникало человечество, еще больше падал уровень образования, еще отвратительнее распространялась безвыходная, бесчеловечная бедность, а с нею и отчаяние»] («Дневник Писателя», с. 83).
И пусть он очень ошибался и много нехорошего сказал об евреях, много неверного, противоречивого сказал об отношениях двух народов. Пусть не прав он в крайних выводах своих, но, исходя из основной мысли своей, он сказал много верного и глубокого. И вот надо отобрать «пшеницу от плевел» в словах Достоевского о евреях, отбросив (о, с психологической стороны все это очень любопытно) все неверное, в пылу спора сказанное, разобрать все новое и глубокое и подумать о выводах из этого. А потому я еще раз приведу основную мысль Достоевского.
«Но, несмотря [на все «фантазии» и на все, что я написал выше, я все-таки стою за полное и окончательное уравнение прав, - потому что это Христов закон, потому что это христианский принцип. Но если так, то для чего же я исписал столько страниц и что хотел вы-
[97]
разить, если так противуречу себе? А вот именно то, что я не проти-вуречу себе и что с русской, с коренной стороны нет и не вижу препятствий в расширении еврейских прав, но утверждаю зато, что препятствия эти лежат со стороны евреев несравненно больше, чем со стороны русских и что если до сих пор не созидается того, чего желалось бы всем сердцем, то русский человек в этом виновен несравненно менее, чем сам еврей»] («Дневник Писателя», с. 86). Виновны евреи. И восклицая «Да здравствует братство», Достоевский сомневается, «насколько евреи способны к новому и прекрасному делу настоящего братского единения с чужими им по вере и по крови людьми». Он говорит «нужно брататься с обеих сторон», он говорит «за русский народ поручиться можно» и он убежден, что еврей неспособен. А потому его призывы [«Да смягчатся взаимные обвинения, да исчезнет всегдашняя экзальтация этих обвинений, мешающая ясному пониманию вещей» («Дневник Писателя», с. 87)], он заканчивает сомнениями: способны ли евреи? И вот здесь-то, говоря о том, почему евреи неспособны к этому, Достоевский выдвигает уже не обычные шаблонные, банальные (им же выдвинутые прежде) мысли, а новые, глубокие, в которых он проникает в глубь еврейского вопроса.
Прод[олжение] следует.
nemo_nostrum" /> в Продолжаем разговорВыготский (1916-1917): ЕВРЕИ И ЕВРЕЙСКИЙ ВОПРОС В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО
II. [Антисемитизм бытовой]
[86]
II
«Это был, если уж нельзя отвязаться от неприятного слова, всемирно-исторический публицист, интересы которого были вне своего дня, зов которого был обращен к векам и народам, взор - обращен в вечность», - говорит о Достоевском В. Розанов («Ф.М. Достоевский». Критико-биографический очерк).
«Его глубокая публицистика, - говорит о Достоевском критик Ю. Айхенвальд, - является у него sub specie aeternitatis».
И - странное дело! - в художественных произведениях своих, изображая евреев, гениальный художник так был подвержен «интересам своего дня»; «всемирно-исторический публицист», он говорит о еврейском вопросе в публицистических произведениях своих так, что ясно становится, что интересы его вне его дня. При рассмотрении еврейского вопроса «его зов обращен к векам и народам, его взор - в вечность». Он еврейский вопрос рассмотрел sub specie aeternitatis.
В этом то новое и глубокое слово, которое сказал Достоевский об этом сложном вопросе. Рассмотрим, каково это слово.
«С некоторого времени» Достоевский стал получать письма от евреев (теперь установлено, что корреспонденты-евреи, которых Достоевский цитирует, никто иные как А. Ковнер, Т.В. Лурье и Сара Лурье), в которых корреспонденты с горечью упрекали его за то, что он нападает на «жида». «Я намерен затронуть один предмет, который я
Как было указано в предисловии составителя эта статья не была завершена автором, что видно, в частности, из отсутствия обещанного фрагмента из "Преступления и наказания".
[87]
решительно не могу себе объяснить, - пишет один из этих корреспондентов Достоевскому. - Эта ваша ненависть к жиду, которая проявляется почти в каждом выпуске вашего «Дневника».
Надо сказать, что при всяком удобном случае Достоевский нападал на евреев; «жиды», «жидишки», «жидки», «жидовствующие», «ожидоветь», - эти слова почти не сходят со страниц «Дневника писателя». «Все такие намеки и указания, там и сям рассыпанные в «Дневнике», произвели впечатление на еврейских читателей и побудили некоторых из них вступить с ним в переписку» (А. Горнфельд). В ответ на эти упреки Достоевский написал о еврейском вопросе статью, которая появилась в номере «Дневника писателя» за март 1877 года (главы II и III)*.
В этой статье Достоевский со свойственным ему «болезненным пафосом убежденности» (А. Горнфельд) сперва отвечает на упреки и нападки, мимоходом затрагивает много тем, связанных с более детальным разбором еврейского вопроса, и попутно высказывает несколько суждений о еврейском вопросе sub specie aeternitatis.
«О не думайте, что я действительно затеваю поднять «еврейский вопрос», - начинает он свою статью. - «Я написал это заглавие в шутку». (Замечу в скобках, что заглавие это «Еврейский вопрос» взято у него в кавычки). «Поднять такой величины вопрос я не в силах». Прежде всего, Достоевский хочет снять с себя упрек в ненависти к еврейскому народу. «Всего удивительнее мне то: как это и откуда я попал в ненавистники еврея как народа, как нации? Так как в сердце моем этой ненависти не было никогда, то я, с самого начала и прежде всякого слова, с себя это обвинение снимаю, раз и навсегда».
Это важно, это ценно. Однако так ли это? Я хочу сказать, не ошибался ли Достоевский (намеренной неискренности нельзя допустить) в отношениях своих к еврею, не принимал ли он своего сознательного желания не ненавидеть за отсутствие ненависти? Я думаю, что так оно именно и было.
«Уж, не потому ли обвиняют меня, - говорит он, - в «ненависти», что я называю иногда еврея «жидом»? Но, во-первых, я не думал, чтоб это было так обидно, а во-вторых, слово жид, сколько помню, я упоминал всегда для обозначения известной идеи: «жид, жидовщина, жидовское царство» и проч. Тут обозначалось извест-
* На эту статью я буду ниже ссылаться, указывая лишь названия отдельных частей ее.
[88]
ное понятие, направление, характеристика века. Можно спорить об этой идее, не соглашаться с нею, но не обижаться словом» («Еврейский вопрос»). Конечно, не в одном употреблении слова «жид» сказалась ненависть Достоевского к евреям, но, между прочим, и в этом, как бы он сам ни отрицал это. Во-первых, не иногда он называет еврея словом «жид», как он это говорит, а наоборот иногда, в очень редких случаях (главным образом, в этой лишь статье, где он пытается снять с себя обвинение в ненависти, но и здесь очень часто встречается слово «жид»), он слово «жид» заменяет словом «еврей». Во-вторых, он говорит: «я не думал, чтоб это было так обидно». Как это надо понять: так ли, что, зная, что это обидно, он не думал, чтоб до такой уж степени; или так, что не думал вовсе, чтоб это было обидно. В первом случае - о степени обидности говорить трудно, это дело субъективное (кстати, ведь знает Достоевский, что «трудно найти что-нибудь раздражительнее и щепетильнее образованного еврея»), но я думаю ниже показать, что это именно «так» обидно. Во втором случае надо сказать, что эти слова явно и сознательно - неискренни. В самом деле, когда Достоевский употребляет слово «жид» для обозначения определенной идеи, - по его мнению, не следует «обижаться словом», но ведь словом этим обозначает он идею слишком определенную. Я не стану здесь определять, в чем суть этой идеи - она в общих чертах ясна каждому, и еще одно несомненно ясно каждому, - если кому-либо (народу или отдельному лицу) приписать идею «жидовства», или его собственным именем обозначить эту идею, - ему есть на что обижаться и даже «так» обижаться. Во-вторых, - и это главное - слово «жид» Достоевский употреблял для обозначения идеи, «сколько помнит», а сколько раз, чего он не помнит, он употреблял его для обозначения определенных лиц, влагая в это слово столько шипящей ненависти и презрения, а часто (о, очень часто!) употреблял он это безобидное слово, как я на это указал выше, не в смысле лица еврейского происхождения, а в смысле ругательного слова (например, его замечания о последних подлецах, «вероятно, из жидков»), часто заменяя его в свою очередь словом «мерзавец» (Лямшин)!
И еще одно несомненно: если в этом смысле употребляют чье-либо собственное имя (народа или отдельного лица), ему есть на что обижаться и даже «так» обижаться. «Ваше презрение к жидовскому племени, которое «ни о чем кроме себя не думает» и т.д., и т.д., оче-
[89]
видно», - пишет ему еврейская девушка. И сколько бы он «против этой очевидности» ни восставал, сколько бы ни оспаривал самый факт, его презрение к жиду очевидно.
О, Достоевский знает, что в отношениях двух народов - русского и еврейского - мало утешительного для тех и других! «Я только хочу указать, - говорит он, - что в мотивах нашего разъединения с евреем виновен, может быть и не один русский народ, и что скопились эти мотивы с обеих сторон, и еще неизвестно, на какой стороне в большей степени».
Все это так, но во-первых, хочу подчеркнуть слова: «неизвестно, на какой стороне в большей степени» (Достоевский дальше в пылу спора перегибает палку в другую сторону и утверждает, что виновны почти исключительно евреи), во-вторых, никаких выводов относительно дарования равноправия отсюда делать нельзя (Достоевский их делает).
Следующая глава носит название «Pro и contra», но в ней излагает Достоевский, главным образом, доводы contra.
Во-первых, - и это главный довод Достоевского - «нет в целом мире другого народа, который бы столько жаловался на судьбу свою, поминутно, за каждым шагом и словом своим, на свое принижение, на свое страдание, на свое мученичество». Между тем, «они царят в Европе, они управляют там биржами» и т.д. Поэтому Достоевский «не может вполне поверить крикам евреев, что уж так они забиты, замучены и принижены». «На мой взгляд, - говорит он, -русский мужик, да и вообще русский простолюдин несет тягостей чуть ли не больше еврея».
Корреспондент Достоевского настаивает на том, что «прежде всего, необходимо предоставить им (евреям) все гражданские права». «Подумайте, - говорит он, - что они лишены до сих пор самого коренного права: свободного выбора местожительства, из чего вытекает множество страшных стеснений для всей еврейской массы».
«Но подумайте и вы, г. корреспондент, подумайте только о том, что когда еврей терпел в свободном выборе местожительства, тогда двадцать три миллиона «русской трудящейся массы» терпели от крепостного состояния; что, уж, конечно, было потяжелее «выбора местожительства». И что же, пожалели их тогда евреи? Не думаю: в Западной окраине России и на Юге вам на это ответят обстоятельно. Нет, они и тогда точно так же кричали о правах, которых не имел
[90]
сам русский народ, кричали и жалобились, что они забиты и мученики, и что когда им дадут больше прав, «тогда и спрашивайте с нас исполнения обязанностей к государству и коренному населению». Но вот пришел Освободитель и освободил коренной народ, и что же, кто первый бросился на него, как на жертву, кто воспользовался его пороками преимущественно, кто оплел его вековечным золотым своим промыслом, кто тотчас же заместил, где только мог и посмел, упраздненных помещиков, с тою разницей, что помещики хоть и сильно эксплуатировали людей, но все же старались не разорять своих крестьян, пожалуй, для себя же, чтоб не истощить рабочей силы, а еврею до истощения русской силы дела нет, взял свое и ушел».
И в доказательство Достоевский приводит две им прочитанные заметки: одну из «Вестника Европы» о том, что евреи в Америке «уже набросились всей массой на многомиллионную массу освобожденных негров и уже прибрали ее к рукам по-своему, известным и вековечным своим «золотым промыслом» и пользуясь неопытностью и пороками «эксплуатируемого племени; вторую (корреспонденция из Ковно) из «Нового Времени» о том, что евреи «набросились на местное литовское население», и т.д.
О, конечно, Достоевский не выставляет этих двух известий «за такие уж решающие и капитальные факты». Но «если начать писать историю этого всемирного племени, то можно тотчас же найти сто тысяч (excusez du peu! - Л.В.) таких же и еще крупнейших фактов; так что один или два факта лишних ничего особенного не прибавят, но ведь что при этом любопытно: любопытно то, что чуть лишь вам - в споре ли, или просто в минуту собственного раздумья, чуть лишь вам понадобится справка о еврее и делах его, - то не ходите в библиотеки для чтения, не ройтесь в старых книгах или собственных старых отметках, не трудитесь, не ищите, не напрягайтесь, а не сходя с места, не подымаясь даже со стула, протяните руку к какой хотите первой, лежащей подле вас газете, и поищите на второй или третьей странице: непременно найдете что-нибудь о евреях и непременно самое характернейшее и непременно одно и то же, - т.е. все одни и те же подвиги!» (Замечу в скобках: предостерегаю читателей, могущих поддаться совету Достоевского и протянуть руку к первой газете. Такой опыт сейчас очень опасен. О, конечно, вы тоже на «второй или третьей странице» найдете «непременно самое харак-
[91]
тернейшее» для положения евреев в России - и «непременно одно и то же», но я боюсь, я очень боюсь, что это «что-нибудь о евреях» будет совсем не то «что-нибудь», о котором говорит Достоевский, и - я убежден, - Вам придется найти прямо противоположное «что-нибудь»).
«Так ведь это, согласитесь сами, - продолжает Достоевский, -что-нибудь да значит, что-нибудь да указует, что-нибудь открывает же вам, хотя бы вы были круглый невежда в сорокавековой истории этого племени. Разумеется, мне ответят, что все обуреваемы ненавистью, а потому все лгут. Конечно, очень может случиться, что все до единого лгут, но в таком случае рождается тотчас другой вопрос: если все до единого лгут и обуреваемы такой ненавистью, то с чего-нибудь да взялась же эта ненависть, ведь что-нибудь значит же эта всеобщая ненависть, «ведь что-нибудь значит же слово все!» как восклицал некогда Белинский».
О, конечно, «что-нибудь» значит, но отнюдь не то. что думал Достоевский!
Странно звучат после вышеприведенных строк категорические утверждения Достоевского: «Пусть я не тверд в познании еврейского быта, одно то я уже знаю наверно и буду спорить со всеми, - именно: что нет в нашем простонародье предвзятой, тупой, религиозной какой-нибудь ненависти к еврею, вроде: «Иуда, дескать, Христа продал». Если и услышишь это от ребятишек или от пьяных, то весь народ смотрит на еврея, повторяю это, без всякой предвзятой ненависти. Я пятьдесят лет видел это. Мне даже случалось жить с народом, в массе народа, в одних казармах, спать на одних нарах. Там было несколько евреев, - и никто не презирал их, никто не исключал их, не гнал их. Когда они молились (а евреи молятся с криком, надевая особое платье), то никто не находил это странным, не мешал им и не смеялся над ними, чего, впрочем, именно надо было бы ждать от такого грубого, по нашим понятиям, народа, как русские; напротив, смотря на них говорили: «Это у них такая вера, это они так молятся» и проходили мимо со спокойствием и почти с одобрением. И что же, вот эти-то евреи чуждались во многом русских, не хотели есть с ними, смотрели чуть не свысока (и это где же? - в остроге!) и вообще выражали гадливость и брезгливость к русскому, к «коренному» народу. То же самое и в солдатских казармах, и везде по всей России: наведайтесь, спросите, обижают ли в казармах еврея как еврея, как
[92]
жида за веру, за обычай? Нигде не обижают и так во всем народе. Напротив, уверяю вас, что и в казармах, и везде русский простолюдин слишком видит и понимает (да и не скрывают того сами евреи), что еврей с ним есть не захочет, брезгает им, сторонится и ограждается от него, сколько может, и что же, - вместо того, чтоб обижаться на это, русский простолюдин спокойно и ясно говорит: «это у него вера такая, это он по вере своей не ест и сторонится» (т.е. не потому, что зол) и, сознав эту высшую причину, от всей души извиняет еврея».
Снявши с себя обвинение в ненависти к еврейскому народу, Достоевский хочет снять это обвинение и со всего русского народа. Удается ли это ему? Я думаю, что нет. Сам он показал обратное в своих произведениях. И - как характерно, - что не только герои его художественных произведений, а сам он не понимает этой «высшей причины», по его словам, благодаря которой еврей сторонится, и сам он бросает за это обвинение еврею, хоть и говорит, что русский простолюдин сознает эту «высшую причину». Достоевский ее не сознает.
Достоевский утверждает, что в остроге никто не презирал евреев, никто не смеялся над ними, никто не находил странными их молитвы. Вот каторжный острог в «Записках из Мертвого дома» и вот Исай Фомич Бумштейн, еврей среди «коренного» народа. Как же, как относится к нему «русский простолюдин»? «Решительно все без исключения смеялись над ним», - говорит Достоевский (глава IV). Правда, дальше (глава IX) Достоевский говорит: «Мне очень странно было, что каторжные вовсе не смеялись над ним (что, замечу в скобках, очень уж странно звучит после вышеприведенного утверждения да еще в такой категорической форме) разве только подшучивали для забавы». Когда он пришел в первый раз в острог «кругом него раздавался смех и острожные шуточки, имевшие в виду его еврейское происхождение». О, после этого вы можете не верить, когда Достоевский утверждает, что нигде не обижают «еврея как еврея, как жида». Но вот диалог (арестант Лучка часто дразнил его для забавы):
«- Эй, жид, приколочу! - Парх проклятый! - Жид проклятый! -Христа продал!»
О, милые шутки, о, невинная забава! О, не «проходили мимо со спокойствием и почти с одобрением», как утверждает в «Дневнике» Достоевский, когда молился Исай Фомич, а «нарочно ходили из других казарм посмотреть, как Исай Фомич будет справлять свой шабаш». «Это у них такая вера, это они так молятся», по словам Досто-
[93]
евского в «Дневнике Писателя», говорили арестанты. А в «Записках из Мертвого дома», слушая молитву Исая Фомича, они говорили: «Ишь его разбирает». И вы помните, что во время молитвы Исая Фомича, майор «фыркнул от смеха, назвал его тут же в глаза дураком», а в «Дневнике» Достоевский утверждает, что молитв «никто не находил странными».
Он утверждает, что «нет в нашем простонародье предвзятой, априорной, тупой, религиозной какой-нибудь ненависти к еврею в роде: «Иуда, дескать, Христа продал». О, если бы это было так! Русская литература дает доказательства как раз обратного. Вы помните, что герои тургеневского «Жида» улыбались невольно, когда Гирше-ля тащили на виселицу: так смешно кричал он, такие уродливые были прыжки его, телодвижения. И вы помните страшную («Дыбом стал бы ныне волос, - говорит Гоголь, - от тех страшных знаков свирепства полудикого века») картину еврейского погрома, учиненного казаками («Тарас Бульба»), когда казаки видели лишь «жалкие рожи, исковерканные страхом» и когда казаки топят жидов «жидовские ноги в башмаках и чулках болтаются в воздухе». И вы помните бытовую картинку из «Записок охотника» («Конец Чертопханова»), изображающую, как крестьяне бьют жида ни за что, ни про что, просто как еврея, за то, что «Христа распял».
И если вы это помните, - вы очень и очень усомнитесь в словах Достоевского. Не стану разбирать все эти доводы Достоевского, его утверждения и, главным образом, его обвинения, возводимые на еврейский народ. Правда, можно было бы указать, что уединение евреев имеет, по собственным словам Достоевского, «высшую причину»; что из того, что евреи «заместили помещика» вовсе не следует, что им не надо дать равноправия, а наоборот из-за стеснения в выборе местожительства. Но все это вопросы особые, исторические и экономические, и уж по одному тому не могут быть здесь разобраны. Но и, кроме того, все это нападки обычные, банальный антисемитизм. И как читатель успел заметить без сомненья, что это обычные утверждения, и не в них новое слово, сказанное Достоевским о еврейском вопросе. Это интересно лишь с психологической стороны: это характеризует его отношение к еврейскому народу. Он утверждает, что он не нападает на евреев, как на нацию, как на народ (я старался показать, что это неверно), но в этой статье он подряд нападает на евреев как на народ. Он утверждает, что в сердце русского народа нет ненависти, но, во-первых, только простонародья, а во-
[94]
вторых, он сам ссылается на эту ненависть и говорит, что что-нибудь ведь и она значит. Не стану разбирать доводов о равноправии, - в них нет своего, нового, но хочу указать, что и эти суждения очень характерны для двойственного отношения к евреям Достоевского.
«Все, что требует гуманность и справедливость, все, что требуют человечность и христианский закон - все это должно быть сделано для евреев», - говорит Достоевский. И дальше: «Я окончательно стою за совершенное расширение прав евреев в формальном законодательстве и, если возможно только, и за полнейшее равенство прав с коренным населением (N.В. Хотя, может быть, в иных случаях, они имеют уже и теперь больше прав или, лучше сказать, возможности ими пользоваться, чем само коренное население). Конечно, мне приходит тут же на ум, например, такая фантазия: [ну, что если пошатнется каким-нибудь образом и от чего-нибудь наша сельская община, ограждающая нашего бедного коренника-мужика от стольких зол, - ну, что если тут же к этому освобожденному мужику, столь неопытному, столь не умеющему сдержать себя от соблазна и которого именно опекала доселе община, - нахлынет всем кагалом еврей - да что ж тут: тут мигом конец его: все имущество его, вся сила его перейдет назавтра же во власть еврея, и наступит такая пора, с которой не только не могла бы сравняться пора крепостничества, но даже татарщина».] (Дневник писателя за 1877 г. // Поли. собр. соч. Т. XXV. С. 86).
Так что, если резюмировать доводы Достоевского, получится следующее: евреям права надо дать, но что будет с крестьянами и т.д. Повторяю это интересно с психологической лишь стороны, т.к. показывает его двойственность. Или разбирать надо доводы той и другой стороны: еврей-корреспондент доказывает, что русские кулаки не лучше евреев, а Достоевский возражает: да, но русские страдали не меньше евреев. Достоевский говорит: «О, они кричат, что они [евреи] любят русский народ», а между тем из самих писем их явствует и «ожесточение это свидетельствует ярко о том, как сами евреи смотрят на русских». Вопрос о взаимоотношениях русских и евреев очень сложен и мы здесь вовсе не намерены поднять его. Во всяком случае, Достоевский утверждает, что в простонародье нет ненависти, а дальше говорит, что в «интеллигентном слое русского народа не раз уж раздавались голоса за евреев». Не станем здесь разбирать нападок на еврейский народ за то, что он не раскаивается в том, что
[95]
«брал на откуп русский народ». Но вот что важно, вот что замечательно: Достоевский сам считал, вероятно, что и его голос раздался за евреев («все, что требует гуманность и справедливость» и т.д.), а между тем из моего разбора ясно, что, несмотря на то, что Достоевский точно и определенно утверждает, что в сердце его нет ненависти к еврейскому народу, представляет собой антисемита, ненавидящего еврейский народ. И это отношение символично для всей, за немногими исключениями, русской интеллигенции, конечно, лишь в ее отношении к еврейскому вопросу. Пусть Достоевский принадлежал к консервативному ее крылу, - благодаря этому только резче выразилась его двойственность, - но его двойственное отношение к еврейскому вопросу символично для всей почти русской интеллигенции. Оно и понятно: доросший до известного интеллигентного уровня человек уже не может принять стадно-стихийную идеологию «бытового антисемитизма», он отрекается от клички антисемита, он заявляет, он должен заявить, что он за евреев, но обывательский инстинкт силен и он, не признаваясь в том открыто, антисемит. Так было с Достоевским. И это, повторяю символично. И вот хочу отметить характерную черточку: в статье своей Достоевский, между прочим, замечает: «Образованные евреи, т.е. из таких, которые (я заметил это, но отнюдь не обобщаю мою заметку, оговариваюсь заранее), которые всегда как бы постараются дать вам знать, что они, при своем образовании, давно уже не разделяют «предрассудков» своей нации, своих религиозных обрядов не исполняют, как прочие мелкие евреи, считают это ниже своего просвещения, да и в Бога, дескать, не веруем».
Вы заметили, как в двух словах гениально схвачен, как художественно намечен тип и кем - Достоевским, которому не удалось даже наметить ни одного еврея. Вы в этих словах видите очень распространенный, бытовой тип 60-х и 70-х годов. Но это неудивительно: Достоевский их видел, с ними встречался в Петербурге, вот поэтому, зная их, ему и удалось его написать. О, это не ростовщик, и человек вовсе не такой уж порочный и не смешной вовсе человек, как все герои-евреи Достоевского, а все это потому, что этот тип был знаком Достоевскому.
Характерно, что Достоевский утверждает в пылу спора всегда обратное действительности. Например, русский вовсе не свободен в выборе местожительства. «А что до евреев, то всем видно, что права их в выборе местожительства весьма и весьма расширились в по-
[96]
следние двадцать лет. По крайней мере, они явились по России в таких местах, где прежде их не видывали». И еще: не русский народ притесняет евреев, а наоборот евреи русских. Но как характерно, что для этого Достоевскому понадобилась фантазия. «А между тем мне иногда входила в голову фантазия: [ну что, если б это не евреев было в России три миллиона, а русских; а евреев было бы 80 миллионов - ну, во что обратились бы у них русские и как бы они их третировали? Дали бы они им сравняться с собою в правах? Дали бы им молиться среди них свободно? Не обратили ли бы прямо в рабов? Хуже того: не содрали ли бы кожу совсем? Не избили бы дотла, до окончательного истребления?»] («Дневник писателя», с.80). И еще: Достоевский, хоть и знает, что «в русском народе есть, м.б., несимпатия к нему [еврейскому народу] особенно по местам, и даже, м.б., очень сильная», но во всем виноват сам еврей, ибо в русском нет ненависти, а еврей-простолюдин презирает русского.
В интеллигентном слое русского народа все за евреев, а образованные евреи плохо к русским относятся.
Во всех этих нападках Достоевский заходит слишком далеко. И главное - это его двойственность: утверждая, что он на евреев как на народ не нападает, он нападает на них в этой же статье. Послушайте только: «Еврей, где ни появлялся, [там еще пуще унижал и развращал народ, там еще больше приникало человечество, еще больше падал уровень образования, еще отвратительнее распространялась безвыходная, бесчеловечная бедность, а с нею и отчаяние»] («Дневник Писателя», с. 83).
И пусть он очень ошибался и много нехорошего сказал об евреях, много неверного, противоречивого сказал об отношениях двух народов. Пусть не прав он в крайних выводах своих, но, исходя из основной мысли своей, он сказал много верного и глубокого. И вот надо отобрать «пшеницу от плевел» в словах Достоевского о евреях, отбросив (о, с психологической стороны все это очень любопытно) все неверное, в пылу спора сказанное, разобрать все новое и глубокое и подумать о выводах из этого. А потому я еще раз приведу основную мысль Достоевского.
«Но, несмотря [на все «фантазии» и на все, что я написал выше, я все-таки стою за полное и окончательное уравнение прав, - потому что это Христов закон, потому что это христианский принцип. Но если так, то для чего же я исписал столько страниц и что хотел вы-
[97]
разить, если так противуречу себе? А вот именно то, что я не проти-вуречу себе и что с русской, с коренной стороны нет и не вижу препятствий в расширении еврейских прав, но утверждаю зато, что препятствия эти лежат со стороны евреев несравненно больше, чем со стороны русских и что если до сих пор не созидается того, чего желалось бы всем сердцем, то русский человек в этом виновен несравненно менее, чем сам еврей»] («Дневник Писателя», с. 86). Виновны евреи. И восклицая «Да здравствует братство», Достоевский сомневается, «насколько евреи способны к новому и прекрасному делу настоящего братского единения с чужими им по вере и по крови людьми». Он говорит «нужно брататься с обеих сторон», он говорит «за русский народ поручиться можно» и он убежден, что еврей неспособен. А потому его призывы [«Да смягчатся взаимные обвинения, да исчезнет всегдашняя экзальтация этих обвинений, мешающая ясному пониманию вещей» («Дневник Писателя», с. 87)], он заканчивает сомнениями: способны ли евреи? И вот здесь-то, говоря о том, почему евреи неспособны к этому, Достоевский выдвигает уже не обычные шаблонные, банальные (им же выдвинутые прежде) мысли, а новые, глубокие, в которых он проникает в глубь еврейского вопроса.
Прод[олжение] следует.