- Тут и сказке конец, а кто слушал - молодец! Да наказ на будущее: аккуратно надо с лесом, нельзя его изводить; лес - живот наш, опора, и надега!
Маленький походный костерок всполохами вырывает из темноты детские лица, освещая глазенки, закрывающиеся от усталости.
- Деда Сирота, расскажи еще сказку, ну деда Сиротааа! - нестройный хор голосов заводит безнадежную "просилку".
- Нет, все на сегодня, поздно уж, завтра дальше идти. Давайте-ка спать. Вот завтра, в вечеру и расскажу новую, а сейчас - хорош.
Детишки слезают с коленей Сироты, обходят по кругу костерок, целуют родителей - и отправляются спать. Дед, тем временем, набивает носогрейку по новой, выбирает из кучи хвороста сухую ветку, сует ее в костер где пожарче, прикуривает. Сопит трубка, посвистывает, освещая при затяжках морщины на лице и здоровенный рваный шрам через всю правую щеку.
- Сирота, а почему у тебя сказки так странно заканчиваются? Неверно как-то. Ну, оно ясно, что лес - дело нужное, но в сказках-то не во всех о том сказывается, а ты глянь, в конце каждой добавляешь?
Молчит дед, паузу держит.
- Ну, коли так, - Говорит он, затянувшись пару раз, - расскажу я и вам сказку. - сгрудились взрослые, как дети в стайку, слушать готовы...
* * *
Деревня наша всегда возле самого Леса стояла, сколько себя помню - никто дерева рядом не срубил. Договор с деревьями еще деды-прадеды наши заключали: мы лес не валим, а Лес, опять же, никого с дурными мыслями к нам не подпускает. Так и жили. Мамка у меня родами померла, а я вот, глянь-ко, выжил. Гадалка сказала, долгехонько жить буду. Пока так и есть. К чему я?
Да к тому, что жил я с тятькой и старшим братом. И задумал братец отделится, свой дом поставить: пора пришла. Ну, пошли они к голове деревенскому, вырубку испрашивать. Надо сказать, голова наш тогда завсегда сам ходил в Лес, помечал, что рубить можно, что нет, где на тот год охотиться будем.
Голова почесал затылок, сказал, что желание похвальное, но готового, сухого бревна нет. Но надел под вырубку он даст, а там, как бревно вылежится - и строить можно. Велел очиститься по обряду, да через неделю с вновь скованными топорами в то же время приходить. Брат обрадовался сильно; все говорит, поставим мне домик - женюсь! И это, говорит голова, хорошее дело. Токмо, говорит, не забудьте: хмельного не пить три дня перед порубкой. А то я ни за что не отвечаю, там уж Лес сам судить станет.
Ну, пошло веселье: вся деревня про то узнала, кузнец заказ взял порубочные топоры сковать. Народ празднует: не часто, чай, Лес рубим. Девки по углам шепчутся, знают ведь, на кого брат глаз положил, а все одно гадают: а ну как передумает?
А голова наш - тот в лес ушел. Говорил - вернется к сроку.
Батька мой тогда с вдовушкой одной жил, муж у ней в Реке потоп, вроде не вовремя на рыбалку пошел. Свадьбу играть не торопились - да и к чему, и так все знают, жила она то у нас, то у себя в доме: хозяйство то не бросишь. Но и наш дом вела, да на нее и отговорено было: чуть что с отцем и братом - ей вести да владеть, пока я в года не войду. Странная немного была, да любили ее в деревне не оченно: она брагу готовила. Вот она нас и собирала в Лес: снедь готовила, баклажки наполняла. Да, и меня тятя с собой взял. Ну и что, сказал, что молод? Сучки затесать, ветки оттащить - уже помощь. Даже топор мне под руку заказал.
А в деревне праздник, мужики хмель глотают, но мои держатся: ни-ни! До леса - нельзя...
Прошла неделя, собрались мы, и по утру раннему, в день назначенный, к дому головы пошли. Заплечные сумки едой да питьем наполнены, топоры новые на поясах подвязаны - честна кампания. Народ, не смотря на час ранний, из окон на нас посматривал.
Голова нас на завалинке у дома свого встретил, поклон сидя отбил: не обессудьте, говорит, умаялся. Подобрал я вам в Лесу деревья, помечены все знаком моим, вы его знаете, да на всяк случАй я вам искалку дам, чтобы лишнего ненароком не зацепили. Веток не оставляйте валяться, не поганьте лес-то. Ну, да что я рассказываю, не впервой, чай, в лес-то вам. Хмельного-то не пили, как приказывал? Это хорошо. Ну, а теперь – в добрый путь.
Ну, и пошли мы в Лес. Что там – сами знаете, не прогулка. Искалка на нужном месте к дереву поворачивалась, показывала, да и знаки хорошо видны были. Долго ли, коротко – умаялись мы, покушать сели. Отец валежника набрал, костерок разжег, сели трапезничать. Тут-то и случилась беда.
Открыл отец баклажку одну – а там брага. Как есть – брага, настоящая. Видать, вдова перепутала, говорит тятя, да обратно запаковывает. А братец, хитрец, и говорит: а что, тятя, не выпить ли нам? Мы же неделю вообще хмельного в рот не брали. И ведь это только ДО Леса нельзя, а про то, что в Лесу нельзя – никем не говорено.
Сложно ли уговорить того, у кого руки сами к хмельному тянутся? Легче легкого. Выпили они по чуть-чуть, потом – еще по чуть-чуть, так глядишь – и нет в баклажке ничего. Мне-то не давали, мал еще.
Ну, выпимши и разгулялись. И давай по сторонам зыркать, да на голову ругаться: не те, старик, деревья отобрал, коротковаты, да кривоваты, из таких хорошего дома не срубишь, а остальные от деревни небось далеко – как тащить? Дернул нечистый дух тятьку, пошел он по округе сам выбирать. Де, говорит, Лес-то чай родной, ничего не будет, сговоримся. Выбрал пару деревьев, и давай брата на состязание вызывать: кто быстрее свалит, дерево-то? Встали каждый у своего ствола, замахнулись – и враз ударили. Меня посередь поставили, чтобы судил, кто быстрее будет. Пытался я сказать: мол, тять, не надо, ну его, от греха. Куда там: выпимший себе не хозяин.
Как коснулись первый раз топоры коры – ветер поднялся, потемнело враз, словно кроны деревьев небо заслонили. Не заметил того батя, все ему уже едино: рубит уж, старается. Крикнул я ему – прорычал лишь: не лезь, мал еще, указывать!
Спужался я тогда, пуще не бывает. Стою – ни жив, ни мертв. Только чувствую, не одни мы уже. Словно смотрит кто, да зло так, обиженно. Темно вокруг, и только кряканье слышно, да щепа летит, белыми росчерками мох красит, аж мне под ноги долетает.
Что дальше было – не ведаю до сих пор, точно не помню. Только видел, как стволы вдруг обломились, словно кроны их перевесили, взлетели вверх – и назад брыкнули, словно конь ногами ударил. Кровь брызнула, а деревья падать стали. А мне словно в лицо кто ухмыльнулся: стой, говорит, на месте, не двинься! Не послушался я, дернулся на полшага вправо – оттого и шрам этот, поперек всего лица остался… Упали великаны – и лежать остались, а трава вокруг них – словно саван погребальный на них легла. Видать, рассудком я тронулся. Побежал, дороги не разбирая, в лес, вглубь; бежал, кричал, плакал – топор обронил, кровь со щеки льет…
Через несколько дней я только из тайги вышел, к тому времени и брата, и отца нашли мужики. А я лесом жил, грибами, ягодами, да травой щеку заматывал. А находил все легко, словно Лес мне сам подкладывал под ноги: это – поешь, этим – перевяжи.
Дом наш со скарбом вдовушке отошел, как когда-то дом ее мужа, что потоп. Растащила она все, как сорока, попрятала. Говорили люди, судачили: неспроста оказалась брага в сумках, да, кажись, и муж-то ее неспроста потоп – да доказать-то никак. Правда, потом вдова-то и сама пропала, да только то - другая история.
А меня голова наш к себе взял, в обучение. Вот, теперь я вас по лесу вожу, сказки сказываю, да Лес показываю. А шрам остался, как память, ношу и носить буду, как напоминание: слушай, что говорят, неспроста говорят-то, часто знают, к чему…
Тут и сказке конец…
* * *
Затухают угольки в костре, давно все спать разошлись. Сидит старик Сирота, угольки уговаривает остыть, Лесу вреда не делать. Раскладывает по величине – палочкой ворочает, Лесу сказывает, как легко ходить сегодня было.
Шумят кроны, склоняются, листьями шуршат. Завтра добрую дорогу обещают усталым ногам старческим.
Простил Сирота лес – да и как не простить. Кто сам виноват – что на Лес-то пенять?
Поперед всего у себя вину искать надо, вот оно как…

рассказы