Собственно, ее он и не ждал. Чего ждать-то? Прошло уже полгода
с тех пор, как...
С тех пор, как она поехала в
отпуск, навестить брата. Две недели разметали семь лет, как карточный
домик.
* * *
В первый же вечер, только добравшись
из аэропорта и едва переступив порог, она сказала:
- Ты знаешь...
Мне кажется, нам надо расстаться.
Ответить что-то вразумительное на это
заявление он не смог, а потому поставил на пол ее
сумки, только что принесенные из машины и привычно пошел собирать
рюкзак. Не первый раз она говорила эту фразу, и не
его вина, что он на этот раз не заметил в
ее словах истинного желания. Удивленный тем, что его никто не
останавливает, он ожесточенно запихивал вещи и провода компьютера в походный
шмотник, прикидывая, у кого из друзей он сможет пожить. На
этот раз он действительно уйдет, пусть пеняет на себя! Даже
если попробует остановить в дверях. Хватит!
Не попробовала. Растеряно хлопнула дверь,
щелкнув собачкой замка.
Мелкая не сказала вслед ничего, кроме "Я
так и знала..."
Следующие несколько месяцев слились
в абсолютную несуразицу. Какие-то обвинения и просьбы простить, хотя -
что там прощать непонятно было даже ему самому. Взаимные претензии,
разговоры до утра и кажущееся примирение; провод, за неимением веревки
подвешиваемый на крюк под потолком, слезы, стояние на коленях и
исполнение обещаний, данных много месяцев назад - тщетно. По привычке
они засыпали пару раз обнявшись, желая друг другу доброй ночи,
захлебываясь в прощальной нежности. Пару раз переспали, стесняясь. Но чаще
она просила его уйти: вечерами она звонила тому, другому, и
часами ее телефонный номер отвечал только короткими гудками.
А жизнь теснила:
друзья терпели какое-то время, а потом намекнули: а не пора
ли искать свое жилье? Нет, мы понимаем - тяжелая ситуация,
но вот только твой компьютер мешает открывать дверь...
Совместная квартира
была в конце-концов сдана хозяину, а вещи поделены и вывезены.
Поспать почти не удавалось: расходиться - хлопотное дело, бьющее по
печени ежедневными возлияниями и по лицу - бессонными ночами.
Закончились
их встречи внезапно. После очередного договора "больше друг другу не
звонить, чтобы дать всему улечься", он неделю не выходил из
запоя, отключил телефоны - чтобы не позвонить ей. Пил возле
компьютера. Терроризировал какие-то чаты, взяв на работе отпуск.
Придя в
себя через неделю, включил телефоны, вышел на работу. Пару раз
ловил себя на том, что по привычке сворачивает к старому
дому, где жили вместе. Раздраженно выворачивал руль, нарушая все мыслимые
правила, через «двойную», с визгом шин несся в новую квартиру,
наливал себе коньяку – и забывался. Ночами прятал трубки телефонов
в ванной - от самого себя.
С привычками расставаться тяжело –
особенно с многолетними.
* * *
- Ты дома? Я зайду через
десять минут. - Короткая фраза отбросила его от компьютерного стола.
Грязные вещи полетели в угол комнаты, сверху упало какое-то покрывало.
Немытые тарелки и чашки - в раковину. Больше все равно
не успеть, убрать хоть это. Звонок в дверь застал его
за чисткой зубов.
- Привет. Хорошо у тебя тут...
В голосе ирония
- не удивительно. Компьютерный стол с несколькими мониторами и системными
блоками, матрас, стул на колесиках, пара табуреток, которые не к
чему приставить; на окнах ни одной занавески. Нехитрая обстановка холостяцкого
теперь жилища.
- Ну, как есть, извини…
- Я вина принесла. На,
открой, пожалуйста. - Короткие фразы, словно канаты для подвесного моста,
раскачиваясь, перекидывались с берега на берег.
Когда он вернулся из кухни,
зажав под мышкой открытую бутылку, с тарелкой нарезанного ломтиками сыра
и кружками в руках, она была уже раздета. Лежала, уютно
разместившись на матрасе, чуть прикрывшись простыней, высовывая попеременно из-под нее
то одну, то другую пятку - так привычно-забыто.
- Налей, пожалуйста...
- Он любил этот голос. Срывающийся в хрипотцу, глубокий и
сильный, завораживающий. Встав на колени, стараясь унять дрожь в руках,
налил вино в синюю чашку с отколотым краем, свою любимую.
Скол напоминал лежащую кошку, свесившую лапки с края кружки.
- За
что выпьем? - Он поднял чашку на уровень глаз, и
выглядывал из-за ее края, как из окопа, прищурившись. Было странно
сидеть вот так, в паре метров от того, чего не
ожидал увидеть.
- Давай выпьем... За любовь!
- Издеваешься? А
впрочем - давай.
Ароматы вина и сыра смешивались, но все равно
казалось, что он чувствует особенный, знакомый до боли, ее запах:
пряный ветер и желание, податливость и жесткость были в нем.
-
Зачем ты пришла, Мелкая? Ведь не потому, что тебе было
не с кем выпить за любовь. - Он специально назвал
ее так, по-домашнему. - И потому ты решила убить этот
месяц кропотливого недумания о тебе?
- Ты знаешь... Я поняла, что
боюсь. Боюсь сидеть одна дома. Боюсь сделать что-то не так.
А ты… Ты же знаешь меня, как облупленную... - мост
уже почти наведен, цепляется к словечкам-крюкам.
- Ну почему же… А
он? Что, тебе отключили телефон?
- Вот потому я и пришла.
Мне захотелось рассказать тебе все. Хочу, чтобы ты понял, что
он тут ни при чем. Этот месяц... Он дал мне
возможность осмыслить произошедшее. Скажи, ты помнишь, когда мы в последний
раз разговаривали? Вот так, свободно, спокойно, без спешки? Так, чтобы
рассказать друг другу что-нибудь, чтобы ты не торопился к монитору,
в Интернет... Я... - Она потянулась за сигаретой. - Я
уже не помню. То, что я хочу рассказать, не поймет
никто, кроме тебя. Да это никого и не касается, только
нас двоих. Почему, что, как. Выслушаешь?
Мостик, закрепившись на одной
стороне, повис в нерешительности над пропастью длинною в несколько лет.
-
Да, выслушаю, пожалуй. - Хотелось возмутиться, отказаться, выгнать ее, но
на это он не нашел в себе сил. Приняв канаты,
он закрепил их на своей стороне пропасти. Мост наведен.
* *
*
Сегодня мой вечер, подаренный мне случайностью. Это я поняла в
тот самый момент, когда сообщили, что мой сегодняшний рейс откладывается.
До завтра. Рейс в неизвестность и в новое, по сути
- в ничто. В мою мечту о том, что все
изменится и будет не так, как было до того. Понимаешь?
Я улечу не от тебя, ни из дома - да
даже, на самом деле, не к нему. Ты знаешь, мне
кажется, что это как тогда, когда я ушла из дома,
когда мне было четырнадцать...
Я помню, как ночами боялась раздеться и
лечь спать. Я все время ждала, что вот сейчас откроется
дверь, и войдет отец с фотоаппаратом. И мне вновь придется
раздеться, и, улыбаясь присесть на корточки - я боялась этого...
а иногда даже хотела. Просто для того, чтобы это уже
закончилось. Я, бывало, часами просиживала на полу, поджав ноги и
положив подбородок на руки; я смотрела на ручку двери, словно
гипнотизируя ее. Иногда я думала: только не сегодня, не сейчас.
Иногда - ну когда же уже?
Мне ни разу не
удалось предугадать его приход. Пару раз я так и засыпала
- сидя на полу, и он будил меня, раздевал, переносил
на кровать - и опять фотографировал, говоря мне, когда раздвинуть
ножки. А мама… Мама все болела… И я была одна.
Понимаешь? Совсем одна. Только изредка я могла поплакать тихонько в
бабушкину юбку, а она гладила меня по голове – и
молчала.
Для чего я тебе это рассказываю? Чтобы объяснить, как мне
хотелось куда-нибудь исчезнуть, пропасть, раствориться в ночи, не-быть. Чтобы мама
заплакала и поняла, что была нужна мне. Чтобы отец корил
себя за все то, что делал со мной.
Так вот, ты
знаешь, я несколько раз за последний год ловила себя на
том, что не могу больше лежать в кровати и ждать,
когда придешь ты. И я несколько ночей сидела, как в
детстве, перед дверью в спальне. Только ждала я тебя. И
ждала почти с тем же страхом, как когда-то прихода отца.
А тебя все не было - ты сидел за компьютером
не отрываясь, а я – я опять была одна. И
тогда я спускалась к тебе и тихонько смотрела сквозь замочную
скважину, как ты улыбаешься в монитор и стучишь по клавишам.
Ты всегда при этом такой красиво-увлеченный - и чужой.
А
потом ты уехал.
Когда умерла моя бабушка, я сказала себе:
терпи, Мелкая. Она просто надолго уехала, очень надолго. Ты не
можешь ей позвонить, но можешь писать. И я писала –
я даже рассказывала ей о тебе.
И вот я решила,
что и ты уехал, уехал еще пару лет назад. И
что когда-нибудь ты вернешься. Вернешься загорелый, с гитарой за спиной,
с рюкзаком, полным ракушек, и мы будем раскладывать их по
цвету, как тогда, на Балтике, помнишь? И обязательно смастерим мне
из них ожерелье – вместе; будем спорить, какие из них
лучше подойдут к моим глазам.
Помнишь, как я как-то раз проплакала
всю ночь в углу, на кухне? Обнимая ту высушенную розу,
которую ты подарил мне лет пять назад? Хотя - ты
не помнишь. Ты ведь вышел только утром... Из компьютерной комнаты.
К тому времени я была просто пьяна и глупо хихикала.
Ты знаешь, Зверь, в ту ночь я, наверное, попрощалась с
детством. И с упрямым желанием сделать все, чтобы остаться такой,
какая я есть. И начала ждать. Я четко знала -
все придет само собой, независимо от того, буду ли я
стараться что-то поменять - или просто залягу на дно.
И
тут - отпуск. И он. Ты же знаешь, Зверь, мне
никогда не хотелось экспериментов. Мне было хорошо с тобой. Ни
с кем-то - с тобой, Зверь. Ты, который всегда был
рядом, который понимал меня с полуслова - вот, что мне
было нужно. Но... Тебя же больше не было. И я
стала ждать того, кто смог бы тебя подменить. Хоть ненадолго
дать то, чего мне так не хватало. Смог если не
понять – то сделать вид, что понял. И - задать
загадку, заставить захотеть в свою очередь понять его.
Я увидела его
первый раз в аэропорту. Он приехал с братом, чтобы встретить
меня. Нет, ничего такого. Никаких молний между нами не пролетало.
Поздоровались, познакомились. Всего-то. Ты знаешь, с ним было легко с
самого начала. Он не делал мне комплиментов, не дарил цветов.
Был всегда чуть в тени - и рядом. Переводил мне
вывески - сам. Словно чувствуя, что именно эта надпись мне
интересна. Он не душа компании - слишком молчалив, но в
молчании его есть сила. Странная притягательная сила. Загадочная. Непреодолимая. Его
хочется разговорить, вытащить на поверхность его слабость, разбив панцирь молчания.
Как когда-то с тобой…
Сумбурно, да? Но как есть. Впрочем, я
не о том.
Я не знаю, мой Зверь, что мне делать
с этим всем. Я знаю лишь, что оставлять все как
есть было нельзя, еще немного - и я сошла бы
с ума, ожидая тебя в постели, засыпая одна.
Попробуй представить
себе все это, Зверь. Не говори мне ничего, не оправдывайся.
Я знаю, что моги ты это понять, заметить раньше -
все было бы не так. Значит, тебе было важно не
заметить, не понять. Значит, так нужно.
Ты знаешь, я говорила, что
не люблю тебя... Это неправда. Я люблю тебя. Я люблю
того мальчишку, что безбашенно лез на скалу, даже не обвязавшись,
когда я сидела внизу и с замиранием сердца следила за
тобой. Боялась - и восхищалась. Того, что так уверенно взял
меня за руку и утащил в свой мир, того, что
был рядом, моего героя.
У меня есть целая стопка писем написанных
бабушке. Скоро будет вторая - тебе.
Не говори ничего. Молчи
и иди ко мне. Тсссс... Просто ляг рядом... Ведь это
мой волшебный вечер, и все должно быть так, как хочу
я.
* * *
В эту ночь поспать не удалось и соседям.
Она всегда была достаточно громкой. Он же вбивал свою плоть
в нее, вколачивал - плакал. Ревел, как тот самый зверь.
Смертельно раненый, истекающий кровью, отдающий последние силы. Прощающийся с тем,
что оставляет за спиной самку, которую не смог защитить из-за
своей собственной беспечности.
Утром он отвез Мелкую в аэропорт.
Писем он
от нее никогда не получал, но всегда знал, что она
ему пишет. Начинались письма всегда одинаково: "Здравствуй, мой милый Зверь..."