Подаааайте христа ради! Подаааайте копеечку! Люди доообрые! Слепому подайте на
пропитание!
Сволочи - молчат... Хоть бы обругал кто - легче
бы стало ориентироваться - нет, молчат, твари. Идешь между ними,
как сквозь строй: шаг - удар, шаг - удар.
Люююди добрые!
О,
мужик, дай, а? Дай на опохмел - не могу, трубы
горят, никаких же сил нет! Я же помру сейчас, а?
Мужик? Хочешь - на колени встану? Какая, к черту гордость?
Да я сейчас отсосать готов - только похмелите! Не дашь?
Ссссволочь...
Ребятушки, милые, подайте, подайте на шкалик, а? На мерзавчика,
на маленького, на звонкого, на горького... Что? Слепой я, не
вижу, сынок, ничего не вижу, повязку-то видишь, небось. Не сынок?
Да какая разница-то? Не дашь? Ну и шут с тобой...
А?
Эт ты мне, милая? Не милая? Извини - по голосу
показалось - женщина... Куда? Нальешь? Да конечно пойдем, как же
не пойти-то, милый! Только не быстро, Христа ради, не успеваю
я! Не хочешь мараться, за руку держать - веди как
хочешь! Давай за полу, или за газетку, давай, за родимую,
подержусь - только налей!
Где я? Никак отрубился, а? Но не пил -
не полегчало же. Обещали же налить! Грамм бы двадцать сейчас,
водочки...
Лююююди! Не молчите, я же вас не вижу! Нет -
молчат... Тихо вокруг, тихо, как в гробу. Ну, хоть какой-то
дайте знак - куда ползу-то? Кажется, били меня. О! Вспоминать
начал! Потом бросили куда-то. Помню - падал, словно с обрыва
вниз сорвавшись, кричал... Пониже спины болит - да не уж-то?!
И после этого не налили? Сссскоты!
Нет, не там болит -
просто ударился, кажись, сильно... Лююююди! Где вы?!
Да что же это,
а? Куда меня запихали? Стен не чувствую, как щенок неумный
на карачиках тычусь в стороны, коленями перебираю. Люююююди! Эхо есть
- значит, и стены есть. Ну, поползли, родимые, терпите, избитые,
надо, родненькие! Подохну - вот и будет вам покой, а
сейчас ползти надо...
До стеночки доползем, прислонимся, посидим, покумекаем. Ах, кепочки-то
нет, потерял кепочку - жалко, так бы полежала, пока сидеть
буду, глядишь люди бы мимо пошли, копеечку бы бросили... И
очки потерял, очки-то темные, уж месяц как... Ай, какие были
очки, ребята мне их из мусорки вытащили, говорят - как
новые были, стильные по форме, к голове прилегали, поверх повязочки...
Нету - потерял, когда сам не помню.
Однако долго что-то ползу
к стенке-то, а нет ее. Передохнуть бы, посидеть надо. Матушка,
покойная, прости господи прегрешения ее, когда шла с работы -
на лавочке посидеть любила.
Сидит, бывало,
по сторонам смотрит, человека при пиджаке увидит - скажет: учись,
Мишенька, учись. Выучишься - человеком станешь, квартиру тебе дадут отдельную,
не по коммуналкам жить будешь, а как нормальный человек, в
своем доме - хозяином. Батьки-то у меня и не было,
пропал где-то, мать сказывала - разбился на испытаниях, летчиком был.
А я что - я верил, даже во дворе дрался
с пацанами, когда, прости Господи, выблядком дразнили... Это уж потом...
Да, что теперь-то...
Мать одна меня растила, всю жизнь за станком-то,
по две смены, чтобы в дом все - вот молодой
и померла.
Ой, ноженьки мои, ну, поползли дальше, что ли, пора уже... Что же тихо-то так, а? Где же это я? И ведь ни звука, только эхо какое-то глухое, как из ваты... Не слышно ни зги... Ой, надо посидеть опять… Больно-то как - в груди ломит, где сердце-то, жжет и гложет, екает что-то... А может и полежать даже. Пол-то какой жесткий... А ничего - мы вот так курточку положим, свернемся калачиком - нам привычно, ноги только курткой прикрыть бы - да коротка она... Ох, как же болит-то, а? Водочки бы...
Вот и мамка тоже
все жаловалась. Со смены придет, бывало, сядет, выпьет водочки-то, отравы
этой, как запоет песню - коса распущена, слезы потекут, на
груди халатик сомнет в горсть, головой встряхивает - чеееерный воооорон,
черный ворон... Не дотянет до конца, захлебнется слезами - не
пей, скажет, Мишенька, не пей горькую!
Да уж... Выучился ведь. Институт
- все как мама завещала. Инженер! Человек! Специалист... И Тонечка
- девочка моя, Тоня-Тонечка, жена будущая. На танцах первая, красавица...
Наклонится, чтобы поправить что: грудь полная из выреза видна; поднимется
- бедра широкие, фигурка ладная, лицо улыбкою словно светится, волосы
волной по плечам вниз - и взгляд такой... пытливый -
видел ли?
Сколько прогулок и под окнами ночей на скамеечке,
с кошкой соседской на коленях... Свадьба была хорошая, весь цех
скидывался, славно посидели. А как она танцевала - загляденье! А
я каков был: при костюме с галстуком, ухоженный. Ребята мои
грамоты собрали - в рамочки из орголита вставили, весь стол
ими покрыт был.
Ни глотка - ни единого, ни одного
водки-то проклятой, водочки горькой, стервы мерзкой - отравы не выпил.
Права была матушка - ох, нельзя...
И ведь так и тихо, а? Тихо ведь... Ни словечка, ни шажка, ни звука не слышно. Где ж все-то, а? Куда бросили - не пойму... Может, вытрезвитель? Да с чего это - трезв же... Просто до безобразия...
Эх,
как жили, как жили! Это же тебе не просто так
- семья! Душа в душу, не нарадуешься. Ну, конечно ссорились,
да тут еще и соседи в общежитии: то на кухне
покрадут что-то, то ночью гулянку устроят. Тонька-то уже и сил
не находила: повешусь, говорит, сил нет это терпеть, как хочешь
- но добывай квартиру.
Квартиру получил на заводе - загляденье. Ну,
пришлось, конечно, прогнуться-то, пришлось. Начальнику цеха тогда выезд на охоту
устроил, чтобы в очерЁдные списки внес. Да не дорого обошлось,
братец Тонькин помог. Сколько там выпито было! Ящик, ящик водки
с собой взяли, столичной, дорогущей. Да закусочки; да, опять же,
поговорить, как водится...
Пришлось. Пришлось выпить-то, чтобы не обиделся. Слеза
чистая - не водка, на просвет стакан смотришь - перекатывается.
Вода не так смотрится, водка маслянисто так, заманчиво плещется. Как
захлестнуло тогда горло-то, горечью холодной, дыхание схватило - закашлялся. Почитай,
первый раз и пил-то, до того - как маменька завещала.
Задохнулся-закашлялся, с первой-то, да и со второй тоже вдохнуть не
мог – дали корочку хлебца черного: понюхай, понюхай родного, полегчает…
А там уж и само пошло. Пели, гуляли – все
выходные, не до охоты уж…
Вернулись только в понедельник утром рано,
начцеха сказал - домой его, работать не сможет, скажем -
приболел, если что. Ой, ну и плохо же мне было,
Тонька до вечера отпаивала рассольчиком.
Зато через месяц получил, ордер-то.
Даже смотреть не поехал - дом-то один у нас строился,
все про него в общежитии всё знали. Через три месяца
еще - въехали, в квартиру-то, завистливыми взглядами провожаемые...
Люююююди! Никого. Что-то не по себе мне так, а? Где же все? А может...? Да не, не может... Больно же... Больно, горько… А ведь когда-то! Знаете, кто я?!
Технолог, главный технолог производства! Это вам не
детские игрушки. Несколько лет - как один день. Вверх, вверх,
верх по лесенке. Просто все было: ты - мне, я
тебе. Надо, Михаил, подписать - подпишем. Акт? Примем! Сроки? Успеем!
Что не успеем – допишем!
Потому и рос...
И Тонечка опять
же: надо бы, Миша, стенку в квартиру, дачку тоже надо,
надо! А я что - я согласен, надо. Тонечка -
она всегда дело говорила. Пришлось, конечно, попрогибаться-то, да до нужных
людей как еще доберешься? Тонечка вот со мной ходила по
ресторанам-то... Ах, скажет, бывало, кто-то, какая у тебя женушка видная!
А Тонечка только улыбнется, да голову наклонит, из-под челки реснички
вскинет – и уже разговаривать-то проще... Бывало, мне и делать
ничего не нужно было, все само собой получалось.
Только вот с
детишками... Ну никак. Первый год не нервничали, на второй Тоня
плакать начала, на третий воем выла - а там и
успокоилась... Ну, нету и нету. Зато муж и дом -
полная чаша.
Да, и полная чаша бывала. Редко сначала, по
праздникам там, или в должность войти: с нужными людьми нужно
выпить. А куда деваться? Ой, сколько их было, водочки и
коньяку: вспоминаю и дрожу неудержно, по столу ведь разливали. Сейчас
бы хоть малую толику того, даже со стола бы слизал
- ссосал бы со скатерти; ну совсем же уже никак,
невмоготу вовсе, хоть ложись и помирай…
Эх, вспомню-ка все... Да и пусть плохо – что делать-то? Зато потом слаще пойдет, первая-то, на слезу-то всегда лучше ложится...
Когда же это было? Пять лет назад? Больше? Как-то в последнее время со временем беда, никак не разберусь: день, ночь - сутки прочь... Откуда же я приехал? С переговоров, кажется... Тонечке я подарок привез, собачку стеклянную, она им всегда умилялась... Думал, сюрприз. И получилось ведь - с сюрпризом-то... Ну, под «шафе» был, конечно, а то как же: договор заключили. Но так, на ногах держался. А тут...
Нет, не могу. Ну, не могу я на сухую об этом! Людииии! Твари! Да где же вы, черт вас побери?! Я тут что, клоун? Не молчите! Тишина... Может, повязочку-то снять? Может, пора пришла?
Я дверь тогда сам открывать не стал, собачку распаковал из бумажки хрустящей, на кнопку звонка даванул. Стою, улыбаюсь, собачку на ладошке держу. Она, в свете лампочки тусклой, красным на ушах отливает, на ладони так удобно разлеглась, хвост пушистый вокруг лап обернула, передние лапки вместе, голова на них и взгляд такой - трогательно... Дверь-то открылась, да только не Тонечка там была. Здоровенный амбал, под два метра ростом, в плечах косая сажень, что называется. А из-за него Тонечка выглядывает. А сама сияет вся изнутри, светится, улыбка такая неземная, глазами из-под челки блещет. И так и говорит: извини, Миша, все. Больше не могу так. Пьешь ты, да и вообще. Это Эдик, мы теперь с ним жить будем. Эдик! Да она ему в матери годится! А ты, говорит, иди, родненький, пока у дружков своих, с кем пьешь, поживи, а там квартиру разменяем, вещи поделим...
Ой, не могу - завою сейчас. Как вспоминаю - не могу! Сил нет, плачу. А ведь тогда - как отрезало, ничего не чувствовал...
Я ведь, как
стоял - так и застыл... Эдик этот мне так, сверху
глядя, говорит: папаша, ты не понял? Объяснить?
А я на
собачку смотрю, на глаза ее стеклянные, на грустные, и что
сказать - не знаю... Повернул только руку ладонью вниз, звякнуло,
хвост в одну сторону, голова дурная, с глазами доверчивыми, в
другую, а мне кажется - то моя голова, что позвякивая
по площадке катится...
Развернулся и ушел.
Напился я сильно тогда, с
Петровичем. На даче у него поселился - больше негде было.
До сих пор не все помню, да так и лучше.
Две недели я просто не просыхал, пока деньги оставались. Потом
Петрович приехал - и попросил меня с дачи, да и
правильно сделал, я там такой свинарник устроил...
Ох-хо-хонюшки... Как же паршиво-то... Эдак и помереть недолго. Может, время пришло?
Я ведь на работу-то так
не вернулся... Дружки мои побыли дружками, пока все без проблем
шло - а потом как отрезало. Где все подевалось -
не знаю. С работы - за прогулы. Я к директору
– сколько лет вместе, ты что?! А тот – да
вот, брат, прости, общественность тут посовещалась: стар ты стал. И
пьешь – вон и сейчас-то не трезв. Так что не
обессудь.
Пью! Стар! Я же для нас, для фирмы –
для своих пил! Сам же знаешь – без этого никаких
договоров! Ведь все для вас делал, все, как скажете –
так и делал! Мне оправиться немного, чуть-чуть, там квартирку –
и все ОК будет. Знаю, брат, говорит, знаю, да только
вот вышел ты за рамки. Опять же, жена твоя, Тонечка,
просила… Ну, да ты сам знаешь. В общем, извини –
уволен ты.
Хорошо, хоть зарплату выдали. Немного, да все уже было
на что похмелиться. Стыдливо так в руки сунули – и
иди, Миша, иди… Не охрану же ждать…
Сунулся было к
Тонечке: позвонил… Сказала: жить - живи, родной, где хочешь. В
квартире я замок сменила, она на меня приватизирована - Тоня-Тонечка,
тростиночка с глазами шалыми…
На развод не пошел, не смог. Да
и не нужно было. Тонечку видел еще несколько раз, издалека
– прятался за углами, подсматривал... Прямо как ангел, воздушная такая,
не ходит - летает, чуть земли касаясь, словно молодая. И
этот рядом с ней - словно трактор прет. До машины
дойдут, в нее залезут – как голубки, целуются…
Ночью я к
дому часто ходил, опять на скамеечке сидел, как в молодости
– с кошкой на руках бездомной, правда…
Вот стоял я как-то
под окнами квартиры своей бывшей - пьяненький, никакой, за дерево
держался. А там, за окном, Тонечка... С Эдиком этим в
обнимку за стеклом пакетным, недавно поставленным, она фикус обтирает, он
сзади Тонечку обнимает... И подумал я: а почему я на
это смотрю? Ну, вот зачем? И - словно прозрел.
Понял
- нет, не могу я на это смотреть! Прямо в
тот момент и решил. Первый раз, считай, сам.
Не могу
я больше лица эти улыбающиеся видеть. Ни на их, ни
на чужие – что смеются, радуются. Сделал я себе повязочку
из края рубахи. На глаза. Сложил в несколько рядов –
и повязал. Повязал прямо там, к дереву спиной привалившись. Чтобы
больше не видеть ничего, понимаешь? Чтобы не ходить, глаза в
землю уперши. И - как отрезало вдруг боль темнотой. Словно
не вижу я ничего - и от этого мне на
душе легче. Не вижу – значит, этого нет.
Потом уж
я себе из кожи, от голенищ женских сапог отрезанной, повязку
сделал. На ощупь делал. Притерлась, села по лицу, обтянулась -
как влитая... Мужики говорили – даже глаза видно, словно рельефы…
Поначалу,
конечно, тяжело было: ходить непривычно. Падал сколько раз - уж
и не упомню, ноги все в синяках, руки об асфальт
ободраны, ногти обломаны. Да и, бывало, били: то на пацанов
нарвешься, что драки и развлечений ищут, им над слепым покуражиться
милое дело; то на ногу кому наступишь.
Бывало и такое,
что подумывал я снять повязку-то, сорвать и дальше светом мучаться
- но всякий раз останавливался. Страшно уже было, снять-то –
жутко даже. Света боязно. Страшно опять увидеть то, что они
улыбаются. И как кривятся, меня, грязного и оборванного, увидев. И
дальше идут – по делам своим, домой, обнявшись. К своим
собачкам стеклянным…
А подают слепенькому лучше, не в пример. Сядешь,
голосок пожалостливее сделаешь - и затянешь: люююди добрые, подайте, на
пропитание подайте убогому, в боях зрение потерял, живу, как придется,
помогите, кто чем может! Меня даже в артель звали -
говорят, был бы «хит сезона». Не пошел...
Так и хожу,
по свету-то – в темноте. Смех представляю, боль чувствую, водкой
душу и страх заглушаю…
Что же я ног не чувствую совсем,
а? И дышать – дышать тяжело, захлестывает… Слёзы все… И
подлечиться нечем…
Голос! Нет, правда, голос! Не
показалось! Ээээй! Я тут! Слышишь? Я тут! Эхо, проклятое эхо
– тут я! Бьется голос, тонет, тонет в вате! Тут!
Эй!
Ты тут? Не молчи – не молчи только!
Не слышу… Громче
скажи, что ты словно шепчешь-то?
Встать – и идти?
Куда идти-то?
Где
он, свет?
Снять?
Пора?
Свет…