Зощенко
Грустные глаза
Мне нравятся веселые люди.
Нравятся сияющие глаза, звонкий
смех, громкий говор. Крики.
Мне нравятся румяные девушки с коньками
в руках.
Или такие, знаете, в майках, в спортивных
туфельках, прыгающие вверх и вниз.
Я не люблю эту самую
поэзию, где грусть и печаль и разные вздохи и разные
тому подобные меланхолические восклицания вроде: эх, ну, чу, боже мой,
ох, фу ты и так далее.
Мне даже, знаете, смешно
делается, когда хвалят чего-нибудь грустное или, например, говорят при виде
какой-нибудь особы:
– Ах, у нее, знаете, такие прекрасные грустные
глаза. И такое печальное поэтическое личико.
Я при этом думаю:
«За что ж тут хвалить? Напротив, надо сочувствовать и надо
вести названную особу на медицинский пункт, чтоб выяснить, какие болезни
подтачивают ее нежный организм и почему у нее сделались печальные
глаза».
Нет, у людей бывает очень странный взгляд на вещи.
Восхищаться грустными вещами. Восторгаться печальными фактами. Прямо даже не понять,
как это бывает...
А как-то, знаете, однажды зашел ко мне
в гости мой приятель...
Вот он приходит ко мне и
говорит, что он влюбился в одну особу до потери сознания
и вскоре на ней женится.
И тут же начинает расхваливать
предмет своей любви.
– Такая, – говорит, – она у
меня красавица, такие у нее грустные глазки, что я и
в жизни никогда таких не видывал. И эти, – говорит,
– глазки такой, как бы сказать, колорит дают, что из
хорошенькой она делается премированная красавица. Личико у нее нельзя сказать,
что интересное, и носик немножко подгулял, и бровки какие-то странные
– очень косматые, но зато ее грустные глаза с избытком
прикрывают все недостатки и делают ее из дурнушки ничего себе.
Я, знаешь, – говорит, – ее и полюбил-то за эти
самые глаза.
– Ну и дурак, – говорю я ему.
– Вот и выходит, что ты форменный дурак. Прошляпился со
своей женитьбой. Раз у нее грустные глаза, значит, у нее
в организме чего-нибудь не в порядке – либо она истеричка,
либо почками страдает, либо вообще чахоточная. Ты, – говорю, –
возьми да порасспроси ее хорошенько. Или поведи к врачу, посоветуйся.
Ох, тут он очень возмутился, начал швыряться вещами, кричать и
срамить меня за излишнюю склонность к грубому материализму.
– Я,
– говорит, – жалею, что к тебе зашел. У меня
такое было поэтическое настроение, а ты своими ручищами загрязнил мое
чувство.
Стал он прощаться и уходить...
Вот проходит что-то около
полгода. Я позабываю эту историю. Но вдруг однажды встречаю своего
приятеля на улице.
Он идет с расстроенным лицом и хочет
не заметить меня.
Я подхожу к нему и спрашиваю, что
случилось.
– Да так, – говорит, – разные неприятности. Ты
мне накаркал – у жены, знаешь ли, легочный процесс открылся.
Не знаю, теперь на юг мне ее везти или в
санаторию положить.
Я говорю:
– Ну, ничего, поправится. Но, конечно,
– говорю, – если поправится, то не будет иметь такие
грустные глаза.
Он усмехнулся, махнул рукой – дескать, отвяжись –
и пошел от меня.
И вот этой весной я встречаю
его снова.
Вижу – морда у него расстроенная. Глаза блестят,
но смотрят грустно и даже уныло.
– Вот, – говорит,
– теперь сам, черт возьми, захворал туберкулезом. После гриппа. Конечно,
может быть, и от жены заразился. Но вряд ли. Скорей
всего от усталости захворал.
– А жена? – говорю.
–
Она поправилась. Только я с ней развелся. Мне нравятся поэтические
особы, а она после поправки весь свой стиль потеряла. Ходит,
поет, изменять начала на каждом шагу…
– А глаза?
– говорю.
– А глаза, – говорит, – какие-то у
ней буркалы стали, а не глаза. Никакой поэзии не осталось.
Тут я попрощался со своим приятелем и пошел по своим
делам. И по дороге сочувственно поглядывал на тех прохожих, у
кого грустные глаза.
Зощенко (из рассказа "Грустные
глаза")