Бригада, в которой я работал, бурила скважины на плато Устюрт и на полуострове Мангышлак. Конечно, жарковато там было, да и вообще – пустыня – она и есть пустыня. Зато всяких накруток у нас было сто десять процентов – полевые, отдаленные, безводные и… всего и не помню. Главное что – заработал сто рублей – получи двести десять. Но… чтоб нам жизнь медом не казалась, какой-то умник поставил шлагбаум. Накрутки работали только до трехсот рублей прямого заработка. Если больше – оплата рубль в рубль, без надбавок. А платили нам за набуренные метры. Так что бывало, мы чуть ли не по месяцу дурака валяли – старший мастер наш раскидывал метраж по дням так, чтобы получалось триста рублей прямого заработка.
Вот как раз в дни такого… вынужденного отпуска и приключилась история, о которой я хочу рассказать.
Температура держалась постоянно около пятидесяти градусов … тепла, ветра – полное отсутствие. Поэтому вся бригада валялась в тени без движения. Нам даже скучно не было, потому, что от жары в голове был вакуум. Чисто символически ждали ночи – хотя ночью была почти такая же жара - песок, нагревшийся за день, отдавал свое тепло. И время от времени то один, то другой буровик медленно матерился:»Чтоб я… еще раз… на этот Мангышлак… ни за какие деньги…»
Шофера на водовозках по пустыне в одиночку не ездили. Поэтому, когда Леша по прозвищу Шнурок (за очень малый рост) собрался за водой на своем «захаре»(ЗИЛ-157) и позвал желающих составить ему компанию – я, уже совершенно очумевший и от жары и от безделья, полез в раскаленную кабину.
По песку особо не разгонишься, поэтому слабенький ветерок в кабине не приносил никакого облегчения-удовольствия. Ехать нам до поселка – где стояли цистерны с пресной водой – было километров семьдесят. Пейзаж нас окружал однообразный - до безобразия. Барханы, такыры. Такыры, барханы. И так – до бесконечности. Я пристроился поудобнее и, прикрыв глаза, думал… ни о чем.
Очнулся я от тишины. Машина стояла, а Леша с головой залез в движок. Я вылез и подошел к нему:»Чего, Леха? Слезайте, граждане, приехали, конец? Это что, Охотный ряд?» А он сполз на животе с крыла:»Смешного ничего тут нет. Ремень лопнул вентиляторный. Я заметил, когда радиатор почти выкипел. Запасного нет у меня, и придумать не из чего.» Я снял свою пиратскую косынку, вытер лицо, шею и опять повязал ее на голову:»Ну и что нам теперь, Леша, светит?» Шнурок дернул плечом:»Пока до них дойдет… Хорошо, если пару дней здесь прождем. Может, и дольше придется куковать.» Я посмотрел туда, откуда мы приехали:»А далеко до лагеря? Сколько отсюда, если пешком идти?» Леха махнул рукой:»Брось! Мы в аккурат посередине стоим. Тридцать пять километров по песку, да еще по такой жаре – крякнешь на полдороге. Здесь хоть тень есть под машиной, и вода – во фляге и в радиаторе. Здесь будем ждать. Сейчас на всякий случай рукав от телогрейки спалим – может, кто дым увидит.»
Нет. Никто наш дым не увидел. День склонялся к вечеру. А у меня по молодости лет в одном месте все свербило – ну как это так! Я же мужик, здоровье, как у лося – и сижу тут, как пенсионер, жду, когда меня спасать приедут. В конце концов я выполз из-под машины встал, отряхнулся и заявил Лехе:»Мы не можем ждать милостей от природы. Взять их у нее – вот наша задача.» Леха протяжно, с подвыванием зевнул:»Это ты к чему?» «Это я к тому, что тридцать пять километров я по холодку за ночь пройду. И завтра к обеду привезем тебе этот долбаный ремень.» Леха высунул голову из-под машины, посмотрел на меня, помолчал. Потом покрутил головой:»Я знаю, что москвичи все чокнутые и настырные. Думают – они умнее всех. Я тебя предупредил , а дальше – как знаешь. Тебе не десять лет.»
Да-а… Теперь-то я знаю, насколько Леха был прав. А тогда… Мне даже воды не во что было набрать из сорокалитровой фляги, привязанной в кузове к цистерне. Воистину – если Бог не дал – в аптеке не купишь. Напился я впрок – сколько влезло в меня, от большого ума; намочил зачем-то косынку – она через минуту сухая была, и помахал Леше ручкой:»Жди меня. и я вернусь. Только очень жди…»
Короче говоря… Как и следовало ожидать – я заблудился. По звездам я ориентироваться не умею, тем более, что надо мной было столько звезд, что я даже Большую Медведицу не нашел. Когда рассвело, вокруг меня были одни барханы. И все они были – на одно лицо. В какую сторону мне надо было двигаться – я даже приблизительно не знал. Но и сидеть на песке было мало удовольствия – наверное, так себя чувствует первое время карась на сковородке. Даже плюнуть от
злости я не мог – слюны не было. Во рту вместо языка лежал большой кусок сухаря и царапал нёбо.
Единственное, на что у меня хватило ума – так это на определение по солнцу, где что. Как в песне:»…я доказал ему, что запад – где закат…». И пошел, по своим расчетам, к морю. (Потом,
естественно, выяснилось, что шел я вглубь пустыни.) Из самой ходьбы я мало что помню. Помню – боль. Болело горло, болели ноги, болели глаза, болели… да все болело! Но я шел до темноты. В конце дня мне повезло – я вышел на такырчик. Это ровная потрескавшаяся глиняная поверхность. Идти по ней было легко – не то, что по песку. А потом … в памяти – одни обрывки.
…Помню, наткнулся на черепаху. Хотел хоть крови попить, а она скукожилась в панцире – никак ее не втащить. Зачем-то понес ее с собой. Потом стало понятно – зачем. Набрел на ее подругу, и
раздолбил одну об лругую. Только зря загубил живое существо. Получилось такое месиво из кишков, костей и панциря, что влаги, считай, мне и не досталось. Пососал-пососал эту горечь – долго еще вкус мерзкий во рту представлялся…
…Лежу на теплом песке, смотрю в звездное небо. Звезды все крупные, и много их.»А интересно, сколько времени я помирать буду… И ускорить-то нечем. Во жизнь пошла. Ни тебе утопиться, ни тебе повеситься. Гляди-ка, как заговорил. Давно ли на самоубийц бочку катил? Такие-сякие, слабаки несчастные. Безвыходных положений не бывает. А чего тогда лежишь? Выходи из положения. Некуда? Вот то-то и оно. Чужое горе никого не колышет. Единственный человек, который каждый раз при встрече всерьез интересовался твоими делами, и использовал все возможности, чтобы помочь, если надо – это Наташа Руденко. А ты ее за чокнутую держишь.
А почему? Да потому, что она в Бога верит, и других уговаривает. Причем – ладно бы – в нормальную церковь звала. А то – сама сектантка, и других туда же зовет. Хотя… если трезво разобраться, понимал бы ты чего. А то – сектанты, не сектанты… Эти люди за веру свою лес валили в студеных краях. Десять лет - это не хвост собачий. Да… А сейчас скажи тебе – поверь в Бога – и Он тебя отсюда вытащит. Поверил бы? Ну да, конечно, вот если бы сначала вытащил, да еще так, чтобы было понятно, что это точно Бог. Какие-нибудь ангелы прилетели бы… Да нет, цирк мне тоже не нужен. С фокусами. Странно… Я вот лежу, уже не могу, похоже, встать. А почему на душе появилось спокойствие, и… уверенность, что все закончится нормально, а? Вот если бы у меня внутри всегда было такое… равновесие, уверенность не в себе, а в том, что я – не один! Тогда бы я, наверное, поверил, что это… Бог обо мне заботится. «
Очнулся я в районной больнице. Оказывается, надо мной уже птички начали кружить. В смысле – орлы. Они, видимо, ждали, когда из меня падаль получится. А один чабан верблюда, что ли, искал своего. И решил посмотреть – чем это орлуши заинтересовались. Так меня и обнаружил. Что интересно – когда он меня на своего верблюда грузил, я, не открывая глаз, рассказал ему и про себя, и про Леху, и про буровую. А потом опять отключился.
И вот теперь, когда я уже четвертый год на пути к Господу нашему Иисусу Христу, вспоминаю я эту историю, как явное потверждение тому, что Господь оберегает детей Своих (даже таких бестолковых, как я!), у которых есть до времени скрытая жажда Бога.