Прошел уже месяц, как я оставил Марлен на A9, автобанной парковке в сторону A4, идущего через Дрезден в Польшу - Вроцлав, Катовице и Краков. Она попросила меня не ждать и ехать прежде, чем приедет попутный водитель, с которым я договорился заранее. Я оставил ее на скамейке, с заплаканным лицом и рюкзаком, с которым мы вместе обошли пол Европы. В Венеции и Вероне, в Риме и Праге, в дождливом Портсмуте и морозном Мадриде – везде она брала с собой этот рюкзак. Туда вмещалось все, что ей было нужно в наших путешествиях. Вот и сейчас из всех вещей, что мы успели перевезти ко мне, она выбрала только то, что пригодилось бы ей на последнем отрезке нашего путешествия - дороги длиною в 5 лет. К сожалению,в этот раз я не мог поехать с ней. Вернее не захотел. Вчера отправил вторую партию ее вещей. Остались только книги, пара открыток и ложка для обуви.
Примерно за 2 недели до разрыва одним тихим вечером мы были в хорошем настроении. Хотели что-то сделать с нашими открытками – их накопилось огромное множество. В моей старой комнате в общежитии я клеил их двусторонним скотчем на облицованные деревом стены. Иногда взгляд падал то на одну, то на другую – напоминая о былых поездках. В нашем новом жилище мы решили расклеить их на свободной стене на кухне. Причем с замахом на эстетство: параллельно друг другу, но под одним общим углом к полу. Должно было получиться облако или даже летающая тарелка, планирующая над нашим обеденным столом. Я резал маленькие кусочки специальной липкой с обеих сторон малярной ленты, а Марлен выбирала место для следующей открытки – Париж, Прага, Хельсинки, Мальта, Хорватия, Альпы, Южный Тироль, Копенгаген... Это было сравнимо с радостью от наряжания ёлки в семь лет. Потом, когда мы уже лежали в постели, тишину то и дело нарушал какой-то звук из кухни. Я вышел посмотреть, вернулся со словами - «они облетают». Стена по немецкому обычаю была покрыта белой волнообразной штукатуркой, поверх которой мы расклеили нашу жизнь. Липкая поверхность подсохла, резиновая основа распрямлялась и некоторые открытки полетели вниз. Наутро и еще несколько дней после мы упорно подклеивали слетевшие карточки. Многие падали по многу раз, это вызывало раздражение, особенно у Марлен. Как будто она уже чувствовала в этом какой-то символизм. Я и сам понимал, что здесь замешана ирония высших сил. Еще тяжелее было осознавать, что уже не осталось ни сил, ни желания клеить и прижимать, и снова клеить.
Прямо напротив окна на кухне растет высокое дерево, с широкой кроной и мощными ветками. Как же красиво оно желтело в те дни! Каждое утро перед работой я подходил к окну посмотреть вечно зеленый европейский газон и опавшие желтые кленовые листья. Они не скручивались, не чернели, не гнили под дождем и почти всегда приземлялись изнанкой к земле. В один из последних наших дней, уже зная итог, мы смотрели на дерево вместе, чуть-чуть обнявшись, – другими глазами, с обреченностью людей, случайно убивших себя неосторожным выстрелом револьвера, висевшего на стене с начала спектакля. «Как красиво» - тихо сказал я. «И правда» - шепнула она. Уже оставшись один я каждый день снова подходил к окну, с каждым днем на ветках оставалось все меньше листьев. Мне казалось, что когда их не станет совсем – что-то умрет во мне навсегда. Одним тяжелым ноябрьским утром я вышел босиком из спальни к окну. Лежал первый снег, плотным слоем укрывший то, что мне было так дорого.
Конечно, она забрала свои открытки. Думаю, это первое, что она сделала – я не видел сборов. Не знаю, что чувствовала при этом. Забрала только свои карточки, оставив мои висеть на прежних местах. Теперь не смотрю туда, нет и мысли что-то делать с этим. Там теперь все в дырах.